При незнакомом слове у шорника блеснули из-за очков глаза, рябой подбородок с редкой рыжей бородкой вытянулся.
— Да, тросом, я и говорю. Ну и тяжелый, говорят, этот трос. Мне Лодзинь рассказывал, он на своей лодке его сюда из Риги привез. От Красных амбаров до набережной Даугавы на парной фуре везли… — Вдруг он рассмеялся «малым» своим смешком. — Шесть подвод зараз на пароме! Ну уж это приврали.
— Зачем приврали! — недовольно отозвался Ванаг, точно это его назвали вруном. — Видал, какие баржи? А когда на них положат настил с перилами! Лея, он знает, что делает.
— Ну, не ахти какой он мудрец, — самоуверенно сказал шорник. — Все Леи богом ушиблены. С деньгами-то всякий умен. Кто он был раньше, когда ушел из Викулей, — голодранец! А теперь погляди, какими делами ворочает. Черт знает, откуда только деньги берет! Пяти лет не прошло, как на лодках через реку перевозит, а гляди — два парома, дом строит!
Выше на берегу и в самом деле стояли леса, возвышавшиеся над домишками Клидзини, над серыми крышами из дранки и красной черепицы. Красная кирпичная стена уже значительно переросла штабеля кирпичей, сложенных тут же, по эту сторону улицы.
— «Дом строит…» — повторил хозяин Бривиней, осаживая собеседника. — Коли не пить и не курить — можно и строить.
Он не мог допустить, чтобы какой-нибудь мастеришка так рассуждал о богатом человеке — тем более Прейман: сам подмазывается к богачам, а за спиной завидует и частенько поругивает их.
— Паром — это хорошо, — повернул Ванаг разговор. — А то намучились мы с этими лодочниками во время ярмарок. Иной только после обеда на ту сторону попадет, когда другие уже назад едут. И так что ни день. Клидзиня на глазах разрастается. Сколько лавок было пять лет назад и сколько теперь? Со станции подводы с товарами, к каждому поезду легковые извозчики едут. И мы, мужики, тоже: сколько телег с ячменем и льняным семенем осенью переправляем!
— И еще больше будет! — радовался шорник, словно и у самого было что продавать. — Каждое воскресенье хозяева так и тянутся в имение кунтрак[4] подписывать. Землю выкупают. Через два года здесь будут только одни хозяева. Вырубают кусты, целину поднимают: осенью ячмень и льняное семя так и потекут.
Ванаг не то не успел, не то не захотел ответить. Старый Берзинь, по прозвищу Пакля-Берзинь, вывел из стодолы его кобылу. Бите-Известке так и не пришлось помогать — он нес лишь кнут, разматывая навитую на можжевеловое кнутовище веревку. Вороная Машка, увидев хозяина, заржала, выражая свое недовольство долгим и скучным ожиданием. Телега остановилась прямо перед крыльцом в луже от вчерашнего дождя. Бите подскочил, чтобы поправить сидение — мешок с сеном, покрытый ярким полосатым тряпичным пологом. Не выпуская из рук вожжей, приземистый, кругленький Пакля-Берзинь зашлепал по грязи к лошади, подбил прямее дугу, проверил, достаточно ли подтянут чересседельник. Бите, положив кнут на тележку, переминался с ноги на ногу.
— Придется идти домой, — сказал он, — и так полдня пропало. Хоть бы мой малец-подручный огонь в печи не упустил, как в прошлый раз. Горазд на проказы, поганец, хоть убей!
— А что ж ты в пятницу разгуливаешь по городу? — поругал его хозяин Бривиней.
Бите сорвал с головы запыленную известкой шляпу и сердито выбил ее о ладонь. Бородка у него была серая, точно золой посыпанная.
— Да жена гонит! Пойди да пойди, погляди, не готовы ли наконец наши овчины! Этот Трауберг опять до поздней осени их не выдубит, — придет зима, нечего надеть… Третий раз прихожу, и все нет. А он только смеется: «Ти смешной керл[5], на косовицу шуба шить хочешь».
— Колонист[6] верно говорит, — усмехнулся Ванаг, — так и выходит, что на косовицу. Разве ты один, другим ведь тоже надо, — и покосился на тюк дубленых овчин, засунутый под сиденье.
Прейман первым полез на телегу. Он всегда старался влезть заранее, чтобы уложить увечную ногу вдоль правой грядки телеги. Теперь и Ванаг сошел с крыльца, оберегая от грязи новые сапоги. Дочь Пакли-Берзиня, Лиена, с Юрьева дня[7] работала у него в Бривинях, и ради приличия следовало немного поговорить с ее отцом.
— Ну, Берзинь, как твоя жена? Все болеет?
Пакля-Берзинь повернул свое круглое, гладкое лицо в сторону усадьбы Липки, расположенной на горе, по крутому склону которой тянулся до сарая Салакской корчмы яблоневый сад. Приятная улыбочка не покидала его лица, даже когда на глазах стояли слезы. Казалось, она вросла глубоко-глубоко и просвечивала сквозь черты лица.
— Все то же, — бойко отчеканил он, явно польщенный вниманием владельца Бривиней, — лежит старуха, смерти дожидается, что же еще.
— Да, да, что ж ей еще делать.
Ванаг вскочил на телегу, словно юноша, и взял вожжи. Одну ногу свесил с телеги, и не потому, что места не хватало — узел с покупками и большой белый мешок Прейман заботливо подвинул ближе к себе, — а потому, что так выглядел более молодцевато, и еще, возможно, потому, что только что в Клидзине у сапожника обул новые сапоги. Немного подумав, порылся в кармане жилетки, вытащил медный пятак и протянул Берзиню. Кнут только для вида лежал на телеге, Машка в нем не нуждалась. Едва Ванаг дернул вожжи, она сразу пошла крупной красивой рысью. Колеса на длинных, щедро политых дегтем осях, хлюпая, выбрались из грязи на сухую дорогу, и стертый в пыль гравий заклубился за ними. Корчмарь Чавар смотрел вслед из окна.
Пакля-Берзинь и спасибо сказать не успел. Стоя в новых лаптях по щиколотку в грязи, он, пораженный и смущенный, улыбался, не в силах оторвать глаз от медного кружочка. Он держал его на ладони так бережно, словно бабочку, которую легко раздавить.
— Сколько он тебе дал? — спросил Бите, вытянув шею, взял монету и стал разглядывать. Пятак был не старый, орел не стерся, и цифры на другой стороне можно было разобрать. Зеленое ржавое пятно на пятаке пахло селедкой, как и все деньги в Клидзине. Бите взвесил на руке пятак, попробовал на зуб и, не найдя никакого изъяна, нехотя вернул.
— Мне совсем и не нужно, — тихим мелким смешком смеялся Берзинь, — я разве потому! Так просто! Гляжу, подъезжает господин Бривинь — мне с горы все как на ладони видно, — дай, думаю, сбегаю вниз, пригляжу за его кобылой, пока он на том берегу.
— Среди бела дня никто воровать не станет, — буркнул Бите.
— Который настоящий вор, тот не пойдет, а шатун какой-нибудь может подвернуться. А тут у господина Бривиня новехонький чересседельник и кнут всегда хороший. Мне что, как говорится, в шутку — скатился с горы и обратно. А он мне пятак дал! Прямо стыд берет. Разве мне надо?
— Тебе, конечно, не надобно — это верно. Ведь сколько тебе перепадает в базарные дни за то, что лошадей сторожишь, опять же и по воскресеньям у церкви!
Берзинь хотел поморщиться, но складок на его круглом лице не получилось, только улыбка поблекла.
— Напрасно тебе так кажется… Нынче богачи скупятся, иной и спасибо не скажет. Вот Ванаг из Бривиней — вот это человек!
— Да, беднотой не гнушается. Давеча, к примеру, говорит Чавару: «Смешай и Бите-Известке стакан грога, этот Зиверс его словно камбалу у своих печей коптит!» Как он барона-то: «этот Зиверс», — покачал головой Бите. — А почему? Что ему Зиверс, когда он сам владеет Бривинями.
— И тебе стакан? — переспросил Берзинь и усмехнулся. Кто же не знал, что скряга Бите за всю свою жизнь сам ни одной стопки не заказал, но если кто его угощал, то пил до бесчувствия. — То-то, я гляжу, ты такой красный да разговорчивый, а иначе из тебя и клещами слова не вытянешь.
— Красный? — Бите потрогал лицо, точно красноту можно было ощупать. — Очень возможно. У меня такая голова чудная: пока сидишь, ничего, а как встанешь, так и ударяет… Ну, а ты чего стоишь в луже, вылезай!
Только теперь Берзинь заметил, где стоит. Выбрался из лужи и попробовал сбить грязь, но не тут-то было: новые лапти и белые онучи сплошь по щиколотку в грязи, да еще чуть не по колена забрызганы колесами телеги Бривиня. Обычно-то Берзинь был очень опрятен, но тут у него из ума не выходил этот пятак.
— По правде сказать, этот пятак мне в самую пору: у старухи совсем не осталось капель от грыжи, а без них она целыми ночами стонет.
— Разве у нее грыжа?
Берзинь махнул рукой, и улыбка его стала чуть расплывчатой.
— Господь ее ведает, что за хворь! Какие только лекарства не пила за три с половиной года! От грыжи, от слабого сердца, от чахотки, от нутряных опухолей, от сглаза, — что ни посоветуют, все пила. И сырое, и кипяченое, и квашеное… «Может, говорит, что выйдет!» Летом еще ничего, но как наступит осень с дождями да ветрами, а у нас так продувает… — И опять безнадежно махнул рукой.
— И умирать не желает?
— Не желает, да и все тут. Иной раз как начнет задыхаться, только воздух ртом ловит. Ну, думаю, сейчас придет конец. Нет, отдышится и опять стонет. Однажды, в страстную пятницу, погнала она меня в Клидзиню за Эрцбергом. А толку — что был, что не был, и пощупать как следует не успел: суббота завтра, ему скорее домой попасть надо до звезды. А все-таки пришлось полтину дать. Рубль бы следовало — говорит: «К вам, в Лиепы, попасть труднее, чем на Синайскую гору влезть». Сам сопит и пот утирает. У нас, конечно, не то что у хозяев, — они тебе лошадь запрягут и подвезут к крыльцу. А за лекарство тридцать копеек отдал, зато целая бутылка в четверть штофа, только на прошлой неделе допила.
