Мне приснился золотой дракон с голубыми глазами. Сосед Никифоров в черном смокинге, без головного убора и даже без головы. Трамвай, в котором я ехал по незнакомому городу. А в трамвае сидели четыре женщины в римских тогах. На коленях они держали позолоченные клетки. В клетках сидели рыжие коты. Женщины и коты с любопытством наблюдали за мной. Вагоновожатый все время выбегал из своей кабины и кричал страшным голосом: «Я же просил вас не мяукать!» – хотя никто и не мяукал. В растерянности от таких беспочвенных обвинений рыжие коты только лапами разводили, а римлянки молча выбрасывали клетки в окно. Но стоило вагоновожатому исчезнуть, как клетки снова появлялись у них на коленях. Так продолжалось до тех пор, пока не пришел профессор Кузнецов. Он сказал: «Прошу встать. Идет директор главка». Но это было уже не в трамвае, а в нашей редакции. Там ко мне подошел Макаров, снял с головы шляпу с кроликом и велел: «Двигай к Кузнецову, герцог». А я сказал: «Да вот же он!» – и показал на профессора. Но Макаров смотреть не стал и сказал мне: «Это не он, это тень от дверной ручки». Я тотчас поверил этому и взялся за профессора, как за ручку, и дверь действительно открылась, и я очутился на лестничной клетке. В руках у меня было мусорное ведро, а в нем старые ботинки и кусок шведского мыла. Почему шведского, не знаю, на нем написано не было. Я направлялся к мусоропроводу, но вдруг меня как будто что-то стукнуло в спину. Я обернулся и увидел Воробьева. Он приоткрыл дверь соседней квартиры и, улыбаясь, смотрел на меня через узкую щель. Из головы у него росла ветка сирени, а изо рта торчали огромные желтые клыки. Он подмигнул мне и захлопнул дверь. Но дверь оказалась хрустальной и с мелодичным звоном рассыпалась на куски. За нею открылся бронзовый бюст моего отца. Он спросил меня: «Как дела, старина?» Я ответил: «Все в порядке, папа».
Мы сидели с Катей на диване в ее комнате. Между нами стояла ваза, полная грецких орехов, которые я колол щипцами и делил поровну между собой и Катей. Мы уже успели сходить в кино; потом Катя пригласила меня к себе. Я сперва отказался, опасаясь встречи с ее отцом и бабкой. Но Катя все же уговорила меня.
– Отец что? Работает? – поинтересовался я между прочим.
– Угу, – кивнула Катя. – Работает. Пишет чего-то…
– Охота ему целый день за столом сидеть?! – удивился я. – Пошел бы лучше в футбол погонял.
Катя засмеялась.
– Представляю своего папу играющим в футбол, – сказала она.
Я тоже улыбнулся.
– Зрелище, конечно, не для слабонервных.
Катя шлепнула меня по голове.
– Хватит!
– Виноват. – Я протянул ей очередной орех.
– Не хочу больше.
Я пожал плечами и сам слопал орех.
– А на инструменте ты играешь? – Кивнул я на рояль, стоявший рядом с диваном.
– Занималась когда-то… – сказала Катя.
– Ну, сыграй чего-нибудь, – попросил я.
– Не хочется…
– Сыграй, я спою…
Катя заинтересовалась этим предложением и спросила:
– Как я буду играть, если не знаю, что ты будешь петь?
– Да мне все равно, какой мотив… Играй что-нибудь блатное.
– Ладно… – Катя потянулась, встала, еще как-то вся изогнулась, как кошка после долгого сна, встряхнула головой и села на стул перед роялем. Я ногой подцепил другой стул и пододвинул его к себе.
– Я буду стучать на нем, за ударника, – пояснил я.
– Валяй стучи, – согласилась Катя.
– Ну, давай…
– Я даже не знаю… Давай лучше с тебя начнем…
– Нет, нет, играй, а я потом вступлю…
Катя вздохнула и ударила по клавишам.
– Ну! – сказала она, сыграв вступление.
– Это что-то не то. Мотив неподходящий.
– Ну, я не знаю, какой тебе нужен. Ты сперва спой, а я подберу.
– Как же я буду без музыки петь?
– А так я не знаю, что играть…
– Ладно, я сейчас напою тебе, а ты подыграй на фоно. – Я откашлялся, на минуту задумался, потом запел. Первый куплет пошел у меня как по маслу. Вот он:
Жил на свете козел,
Не удав, не осел,
Настоящий козел,
С седой бородой! Ме-е!
Катя чуть не задохнулась от смеха…
– Как это ты пел?! – покатывалась она. – Ме-е-е!..
Я остался доволен произведенным эффектом и сидел, ухмыляясь во весь рот.
– Ну, давай дальше! – просила Катя.
– Подожди, еще не придумал.
Катя стала наигрывать на рояле довольно блатную мелодию.
– Любил козел морковку, – завыл я, как ошпаренный. – Старый кретин любил cве-е-ежайшую морковку!..
Тут и Катя запела что было сил:
– Бе-е, ме-е, бе-бе!
Здесь я сам уже не мог сдержать смех, а Катю прямо-таки прорвало, и она продолжала срывающимся голосом:
– И любил он морковь,
Не салат, не свеклу,
А любил он морковь,
Хау ду ю ду-ду!
– Бе-бе! Хряп-хряп! – поддержал я. – Хау ду ю ду-ду!
– Ой, не могу, – заливалась Катя. А я спел еще:
– Вот какой был дурак,
Не удав, не осел,
Этот старый чудак,
Настоящий ко-о-озел!
Последние слова «песни» нанесли нам, можно сказать, смертельный удар. Я растянулся на диване, не в силах остановить приступ истерического смеха, овладевшего мной, а Катя просто свалилась со стула.
И представьте себе, что в этот кульминационный момент дверь в комнату отворяется и на пороге возникает могучая фигура Семена Петровича, из-за плеча которого высовываются длинный нос и золотое пенсне Агнессы Ивановны. Если бы вы могли видеть их лица в эту минуту! Мы-то с Катей их видели, и мне до сих пор непонятно, как я выжил тогда. Потому что, если до этого со мной была истерика, то теперь начались настоящие судороги. Я забил ногами по дивану, стал хватать ртом воздух, при этом визгливо вскрикивая:
– А-а! Ах-ха-ха! А-а!..
Тогда, нужно признать, Семен Петрович принял единственно правильное решение. Агнесса Ивановна, помнится, еще прошамкала нечто вроде: «Что же это такое?» Но Семен Петрович, не проронив ни звука, медленно попятился, подобно тигру, уступающему поле боя стае шакалов, и, вытеснив задом наседавшую на него Агнессу Ивановну, резко захлопнул дверь.
Это несколько привело нас с Катей в чувство.
– Вот попали, – сказал я, отдышавшись, отирая ладонью влажные от смеха глаза.
– Да, неудобно получилось, – согласилась Катя и, не в силах сдержаться, опять рассмеялась.
– Хотя, если разобраться, ничего предосудительного мы не делали, – проговорил я. – Что, уже посмеяться нельзя?
– Да, в общем, конечно, – произнесла, правда, не очень уверенно, Катя.
За дверью послышался слабый шорох. Я настороженно замер, на мгновение воцарилась тишина, потом дверь приоткрылась, и в узкой щели блеснуло пенсне Агнессы Ивановны.
– Катя, – вкрадчиво позвала она, – мне кажется, тебе пора немного позаниматься.
Катя покраснела.
– Ой, ну ладно, ба!
Я понял, что пожелание Агнессы Ивановны более всего обращено ко мне.
– Ладно, Катерина, я потопал. – Я встал с дивана и пошел в прихожую одеваться, но в коридоре меня остановил властный голос Семена Петровича.
– Молодой человек! – сказал он, появившись из своего кабинета так быстро, что могло показаться, будто он специально поджидал меня. – Не уделите ли вы мне несколько минут вашего драгоценного времени?
Я беспокойно взглянул на Катю, потом на Агнессу Ивановну, которая с высокомерным видом прошла мимо меня на кухню, и направился в кабинет.
Семен Петрович расположился в удобном кресле около письменного стола; я остался стоять посреди комнаты. Сесть он мне не предложил, а сам я, оробев под его пристальным взглядом, не решился на подобную дерзость. Со стороны, я думаю, мы очень напоминали известную картину Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея». Мысленно я пририсовал к физиономии Семена Петровича густые торчащие усики, и вот уже сам грозный царь Петр сидел передо мною. Сейчас он сделает легкий жест, и верный царский пес князь-кесарь Федор Ромодановский потащит меня в сумрак пыточного каземата. А там – дыба, жаровня, батоги и прочие хитроумные приспособления, которыми так успешно пользовались наши предки. От этой картины по спине пробежал холодок, а дальше я уже представлял свою забубенную голову на плахе, окруженной толпой задавленного абсолютизмом народа в костюмах, наподобие тех, какие я видел на концерте ансамбля Игоря Моисеева.
– Нуте-с, – произнес Семен Петрович, не дав мне насладиться зрелищем собственной казни. – Итак, молодой человек, должен вам признаться, у меня сложилось мнение… Нет, глубокое убеждение в том, что ваше общество категорически противопоказано моей дочери. Я позволю себе не излагать все те многочисленные факты… э-э… примеры вашего поведения, из которых складывалось подобное мнение… м-м… убеждение. Однако, как мужчина мужчину, я настоятельно прошу вас прекратить всякие отношения с Катей. Я прошу вас обещать мне это, и даже если Катя сама позвонит вам, дать ей понять недвусмысленно, не ссылаясь, разумеется, на меня, невозможность ваших встреч.
Закончив эту тираду, Семен Петрович откинулся в кресле и склонил голову, как бы приглашая меня ответить ему.
