новую технику не даем, а вот, пожалуйста, на местах отказываются. И, главное, нашли кому писать, в Госплан… Ладно, мы еще вернемся к этому разговору.
Лариков достал платок и вытер лоб. Широкие его плечи поникли. Нужны ему неприятности накануне ухода на пенсию, как же…
А референт уже вызывал следующий город. И уже очередной начальник транспортного управления принялся перечислять сотрудников, что собрались на совещание, когда Тарутин взял в руки микрофон:
— Минуточку, Гурам Самсонович…
Но его прервал встревоженный голос референта:
— Кто это?
Прямой выход на высокое начальство был заманчив и грозил самыми непредвиденными осложнениями. Так недавно связью воспользовался один неуравновешенный человек, пытаясь решить свои личные вопросы…
— Леня, подключи меня к Гогнидзе, — произнес Тарутин.
— Успокойся, Андрей, — сдержанно ответил референт. — Не время сейчас.
— Прошу тебя, Леонид. — Голос Тарутина дрогнул.
Тяжелая пауза стянула рябой кулачок микрофона.
Тарутин приковал к себе внимание всего зала… Он видит, что Корин ищет на пульте тумблер. Еще секунда — и микрофон будет отключен. И Тарутин останется как наказанный школьник. Под недоброжелательными взглядами. Многие из собравшихся к нему сейчас относились с неприязнью. Не вникнув в суть дела. Странное свойство человеческой натуры…
— В чем дело, Тарутин? — Гогнидзе был крайне раздражен. — Я же сказал: вернемся к этому разговору позже.
Тарутин понимал, что он сейчас в маловыгодном положении. И сама ситуация — прерванное селекторное совещание. Напрасно все, напрасно. Надо выждать, взвесить, продумать. Посоветоваться с Леней. Все это он отлично понимал… Но разум сейчас не подчинялся логике. Он был точно в бреду…
Торопливо и сбивчиво он объяснял заместителю министра, что тарная фабрика все продолжает функционировать. И было постановление исполкома о передаче территории фабрики таксопарку. С тех пор прошел не один месяц, а воз и ныне там. Однако министерство и Госплан почему-то считают, что парк расширился. И присылают новую технику именно в счет роста производства. А ставить негде. Техническая норма хранения таксомотора — двенадцать квадратных метров, а у него уже сейчас восемь. Что он не волюнтарист какой-нибудь. И не фантазер. Что сейчас разрабатывается принципиально новое решение вопроса, внедрение которого позволит разгрузить таксопарк от громоздких технических служб. Использовать территорию для более бережного отношения к технике…
Гогнидзе не прерывал Тарутина.
И в этом молчании чувствовалась особая недобрая напряженность. При других обстоятельствах доводы Тарутина и могли бы казаться убедительными. Но только не сейчас. А главное, в такой сумбурной и беспомощной форме…
Однако по мере нарастания этого словесного крещендо самообман, на который шел Тарутин вопреки логике, вопреки обстоятельствам, иссякал. Уступая место холодной и ясной злости. В голосе его это ничем пока не проявлялось. Он по-прежнему звучал возбужденно. Но лихорадочная краснота щек уже уступила место привычной бледности. И спокойней мерцали широко расставленные темные глаза. Он был убежден в своей правоте. Просто его выбили из колеи. На короткое время. Теперь же все становилось на место… Тарутин на мгновение смолк и проговорил совершенно другим тоном:
— Буду рад, Гурам Самсонович, все это изложить вам в более подходящей обстановке…
— И я буду рад, Тарутин, — сдержанно подхватил Гогнидзе. — Но учтите, Тарутин, настоящий директор никогда не доведет парк до развала, даже руководствуясь высокими соображениями. Настоящий директор найдет место каждому новому колесу. От настоящего директора не побегут водители. Ясно вам, Тарутин?
Где-то одобрительно зашумели, и в динамике это было слышно. Возможно, в Краснодаре. Или в Новосибирске… А возможно, возглас одобрения раздался в этом зале, где сейчас стоял Тарутин…
Он провел по щеке ладонью. Его длинные белые пальцы слегка дрожали. Он это почувствовал и, опустив руку вниз, сжал пальцы в кулак.
— Простите, Гурам Самсонович… Если бы так сказал посторонний человек, а не заместитель министра, я бы не очень удивился… такому непрофессионализму.
Последнее, что запомнил Тарутин, это выражение лица Ларикова. Прищур его глаз с редкими светлыми ресницами.
И растерянная тишина в зале.
Они сидели в холле первого этажа, в зеленых плюшевых креслах.
Тарутин сцепил замком руки и обхватил ими колени.
— Как он мог, Сергей? Государственный человек, заместитель министра.
— Сгоряча. Не разобрался толком.
Мусатов потянулся к чугунной пепельнице на высокой ножке.
— Его так взяли в оборот в Центральном Комитете за автобусные дела, что он голову потерял… К тому же ваши претензии на фоне всеобщего энтузиазма действительно выглядят наивно. Подумаешь, не освободили тарную фабрику! Вон Абрамцев полгорода заставил своими автомобилями. Сразу видно — человек работает…
Мусатов покинул зал следом за Тарутиным. И это выглядело как демонстрация, как прямая поддержка Тарутина.
— Куда это вы? — предостерегающе проговорил сидящий в конце ряда Абрамцев.
— На пленэр, — ответил Мусатов. — Впрочем, вы не очень сильны во французском.
— Понабрали мальчишек. — Абрамцев поджал ноги, позволяя ему протиснуться.
Тарутина он нагнал у лифта и уговорил посидеть в холле первого этажа…
— А, вернусь-ка я в Ленинград, — улыбнулся Тарутин.
— Одно министерство, — проговорил Мусатов.
— Ну и что? Наймусь таксистом. И зарабатывать стану больше.
— Возьмете меня «менялой»? Кстати, вам надо будет подучить жаргон, чтобы выглядеть солидней.
— Между прочим, Сережа, в каждом городе свой жаргон. Кое-где сменщика называют «братец»… Послушайте, я давно хотел у вас спросить: где вам так отлично стирают сорочки?
— Я сдаю в пункт, что на Морском бульваре.
Мусатов довольно оглядел свою бледно-голубую рубашку, она топорщилась свежим крахмалом.
— Вы, вероятно, очень нравитесь женщинам, Сергей.
— Не более, чем вы, Андрей. — Мусатов сделал паузу, но так и не добавил отчества к имени Тарутина.' Впервые за время их совместной работы.
И Тарутин сделал вид, что не обратил на это внимания. Ему остро хотелось чем-нибудь отблагодарить Мусатова за его порыв — уход с совещания, поддержать Мусатова, выразить ему признательность. И эта фраза о женщинах была
