Он зло посмотрел на немца.
— Эх ты, васисдас, тьфу! — Ив сердцах даже плюнул себе под ноги.
К ним уже спешила переводчица, которую кто-то успел известить о происшедшем.
— Скажи ты ему, все это мартышкина работа. Все заново будут переделывать, как я говорил.
Девушка быстро перевела. Долговязый немец спокойно слушал, и только бесцветные его брови поднимались все выше и выше на выпуклый лоб. Потом он спокойно произнес одно только слово.
— Почему? — перевела девушка.
— А потому, что потому, здесь ему не Гитле-рия… Тут мы командуем, а его дело — работать и не рассуждать.
В ответ на это Эбберт повторил то же слово и добавил длинную фразу. Он говорил, что уважает технический ум мастера Курова и потому просит его посмотреть повнимательнее: разве так, как они делают, не проще и не лучше? Ребята плотным кольцом обступили спорящих. Все они немало потрудились. Очень не хотелось делать все сызнова. Они понимали, что план немца лучше, и тоже с удивлением смотрели на Курова.
— К чертям мне нужны его советы! — ворчал тот.
И опять немец произнес все то же свое «почему», которое ребята поняли уже и без перевода.
— Товарищ мастер, а вы посмотрите… — несмело произнес один из «орлов».
Но Арсению Курову нечего было смотреть. Опытный производственник, он отлично видел теперь, что все шло правильно, а организовано, может быть, даже и поразумней, чем задумал он сам. Но как признать перед мальчишками, что прав не он, Арсений, а тот долговязый, лобастый немец? Это казалось продало невозможным. Между тем, убеждаясь в преимуществах предложенного немцем варианта, он понял уже, что именно это и позволило «орлам» завести сборку значительно дальше, чем мастер рассчитывал. «А и башковитый же фриц попался на мою голову!» — уже не без смущения думал он. И рабочая совесть, совесть советского человека, не позволила ему настаивать на своем указании, которое, как он в этом уже вполне отдавал себе отчет, было менее целесообразным. Не кривить ate душой та-за этого немецкого черта…
— Ну, раз так начали, продолжайте по-своему. Может, как-нибудь и вытянете, — сказал мастер и, сев на табурет, полез за трубкой.
Теперь он не вмешивался в работу. Немец продолжал копаться у станка. Он молча указывал сборщикам, что делать, иногда отодвигал то одного, то другого в сторону, вставал на его место. Посасывая незажженную трубку, Арсений следил за ходом дела. В первый раз он так вот, в упор, смотрел в лицо немцу и с удивлением замечал, что у него обычное, некрасивое, но в общем симпатичное лицо, что глаза смотрят устало, но смышлено, и нет в них ничего разбойничьего, отталкивающего. Худые, должно быть сильные руки ловки, и нельзя не признать, что ему, Арсению Курову, старому производственнику, даже приятно видеть, как умело они двигаются.
И еще обратил он внимание, что, задумавшись, немец как-то машинально начинает трогать свои зубы, и когда он однажды сплюнул в клочок бумаги, слюна оказалась густо-красного цвета.
Когда над фабриками «Большевички» засипел гудок и ребята, которые мгновение назад трудились сосредоточенно, старательно, вдруг, точно бы разом размагнитившись, с шумом и гамом бросились в душевую, а у собираемого станка остались лишь Куров да Эбберт, мастер ткнул в сторону машины трубкой, сказал «гут» и торопливо ушел в свою коморку.
В пожилом возрасте человеку частенько снится детство. Он видит себя бегающим босиком, в одних штанишках или юбчонке, до синевы губ, до гусиной кожи купающимся в речке, носящимся по школьному коридору. Он снова переживает тягчайший страх перед экзаменами по какому-нибудь ядовитому предмету. С давно забытой робостью пишет он во сне роковую, долженствующую «разрубить все узлы» записку, адресованную столь же юному существу противоположного пола. И просыпается он после такого сна со странным ощущением, будто зимой пахнуло на него ароматом березовых почек. А потом будет он весь день ощущать беспокойную истому и ожидать ночи с надеждой, что, может быть, снова придет к нему этот милый и странный сон.
Нечто подобное переживала Татьяна Степановна Мюллер, очутившись на фабричном дворе, где прошла ее юность и началась молодость. На «Большевичке» она не была давно. Став военным врачом еще в дни событий на Халхин-Голе, она участвовала потом и в тяжелой зимней войне на Карельском перешейке, и в освободительном походе на земле Западной Белоруссии. В одном из пограничных городов приняла она на хирургический стол первых раненых в начале Отечественной войны. Но на дворе комбината ей по-прежнему все было знакомо, и даже то, что неприятно поражает здесь свежего человека: острые запахи, которыми дышат окна ситцевой, радужные круги на поверхности речушки, даже крошки обугленного торфа, попадающие в глаза, если при порыве ветра не успеть вовремя прищуриться, — все было ей дорого, все волновало, будило воспоминания.
Полная женщина в форменном платье, в пилотке с красной звездой, и маленькая смуглая девушка с большими серыми глазами медленно бродили по огромному фабричному двору. Весь он в эти жаркие часы как бы замирал. Огромные кирпичные, широко расползшиеся по берегам Тьмы корпуса фабрик, бесформенные массивы развалин — все это будто дремало. Окна распахнуты. Грохот ткацких станков, пение прядильных машин, журчание двигающейся по транспортерам ткани в отделочной — все это доносилось смутно, как во сне. Размягченный асфальт глушил шаги. Звонко раздавались лишь голоса ребят. Они плыли на зыбком, сколоченном из нескольких досок плоту за кувшинками, золотые головки которых лежали тут и там на отливающей радугой водной глади речушки Тьмы.
— Смотри, Галочка, смотри: тополя! Ведь как удочки были, когда мы их сажали на комсомольском субботнике… А сейчас? Боже ж мой, какие прекрасные тенистые деревья!.. Как идет время!..
— Ты, мамочка, не шуми, на нас уже смотрят, — отвечала дочь, оглядываясь по сторонам и дергая спутницу за рукав.
Галка никак не могла понять, почему ее мать такими восторженными глазами смотрит на самые обыкновенные вещи. А все, о чем она так взволнованно говорила, казалось просто неправдоподобным. Ну как поверить, например, что эти деревья, бросающие на асфальт широкие узорчатые тени, походили на удочки или что ее мама, которая, по совести говоря, представлялась дочке чуть ли не старушкой, успела побывать комсомолкой, носила какую-то там юнгштурмовку и значок «КИМ»?
Очутившись в родных краях, Татьяна Степановна переживала и еще одно странное чувство: ей казалось, что масштабы всего видимого сузились, все стало меньше, ниже. Даже труба у прядильной, которая, как казалось ей, когда-то цеплялась коготком громоотвода за облака, теперь выглядела совсем невысокой. Все уменьшилось. Выросли только эти деревья и ее Галка, которая из смешной, толстой крохи с непомерно большими серыми глазами превратилась в стройное, быстрое, смешное и милое существо.
— Какая же ты большущая стала, доченька! Совсем ведь невеста, — сказала Татьяна Степановна, привлекая девушку к себе.
— А как же ж? Я уж и есть невеста, — ответила Галка, смущенно отстраняясь от матери.
— Что ты говоришь? — испуганно воскликнула та. — И вы это от меня утаили?
— А чего тут таить?
Девушка смотрела на мать с укоризной. Всегда эти взрослые вмешиваются в жизнь молодежи, ничегошеньки в ней не понимая. Отцы и дети — вечная проблема. Сама небось в восемнадцать лет Женьку родила, а ты не имеешь права быть в эту пору даже невестой.
— Почему же ты мне об этом не написала?
— А уж потому, что нечего писать.
— Доченька, зачем ты шутишь над мамой?
У Галки на лице появилось удивленное выражение.
— Очень уж мне надо шутить!.. Я даже и не видела жениха, он на фронте. Мы только переписываемся. Вот кончится война, возьмут Берлин, тогда увидимся, и я все тебе расскажу. А пока он мне каждую неделю по письму присылает… И все.
— Ах, вот что! — с облегчением произнесла Татьяна Степановна, сразу успокаиваясь.
Бывалый фронтовик, она знала, что никогда еще не приходилось почте носить столько писем, сколько теперь, в эту тяжелую пору; она знала и силу этих треугольничков без марок со всеобъемлющим штампом «Действующая армия», знала, что в госпиталях эти письма — одно из полезнейших лекарств. Знает она и случаи, когда из переписки незнакомых людей, разделенных многими сотнями километров, зарождалась бескорыстная, чистая любовь.
— Ты, Галочка, надеюсь, покажешь мне письма своего жениха? — попросила мать, с трудом подавляя улыбку и желание погладить дочь по лохматой голове.
— Конечно, поначалу: ты мать… А вот корда вчера Руслан Лаврентьевич снимал мою и Зинину переписку на кино, я Илюшины письма ему не дала. Общественные — снимай сколько хочешь, это для людей, — сказала она голосом бабушки и своим, обычным добавила: — А личные — фиг с маслом… Кстати, мама, может быть, хоть ты знаешь, что такое сексопил?
