— Конечно, помню, Варенька!
Варвара приподнялась, оправила платье и спросила тихонько:
— Бы любите своего Хижняка?
— Очень люблю.
— Смогли бы жить без него!
— Спаси бог! Зачем такое говорить!
— Нет, вы скажите… Смогли бы?
— Наверно, не умерла бы… Живут же, без рук и ног живут! Только без головы не проживешь.
— Почему вы рассердились! Я просто узнать хочу, как вы любите.
— Как все нормальные женщины.
— И всегда любили? — приставала Варя, стоя перед ней на коленях и пытливо заглядывая ей в глаза.
— Родилась, тут же и влюбилась!..
— Не надо так! Ведь вы счастливая…
— И ты будешь счастливая. Ты и сейчас счастливая: умная, красивая, жизнь перед тобой открыта.
— А любовь?
— Будет и это…
— Что будет, Елена Денисовна? — спросил Логунов, появляясь над изгородью.
Варвара ахнула от неожиданности:
— Откуда вы, Платон Артемович?
— Прямо с митинга.
— С митинга? — Варвара быстро вскочила, отряхиваясь, подошла к нему. — Как же я ничего не знаю?
— Это очень неожиданно произошло…
— Что произошло, Платон Артемович? — сразу побледнев, спросила жена Хижняка.
— Было правительственное сообщение… Сегодня в четыре часа, на рассвете, немцы бомбили наши пограничные города…
— В четыре утра? — переспросила ошеломленная Варвара. — Мы в это время находились на утреннем обходе в больнице. Ведь у нас здесь день начинается на семь часов раньше…
— Война! Опять она, проклятая! — сказала Елена Денисовна голосом, от которого похолодели и Логунов и Варвара. — Опять они! — Лицо сибирячки исказилось на миг болезненной гримасой: в шестнадцатом году в боях с немцами под Луцком погибли ее отец и два брата, теперь подлежали призыву муж и старший из сыновей.
71
Минут через десять огороды опустели. Пусто стало и в бараках: весь народ высыпал на улицу прииска.
За тысячи километров прилетело на север черное слово: «Война!»
Дрогнули сердца русских старателей и шахтеров, колхозников-якутов, таежных следопытов — эвенков.
— Родина!
Звенит разговор — капсе — по таежным тропинкам. Охотник слушает, крепче сжимает ружье, заряженное жаканом, шире раскрываются его косо прорезанные глаза. Опасна охота на медведя, грозен раненый зверь, да смела душа охотника, привычного к опасностям с детства. Он рискует своей жизнью на каждом шагу, но посягнуть на чужую человеческую жизнь — для него страшное дело. Как побороть страх перед необходимостью убивать будущему солдату?
— Фашист хуже, чем зверь, хуже, чем бешеный волк, — говорит на митинге в Учахане Марфа Антонова. — Он хочет поработить нас и наших детей. Готов совсем стереть нас с лица земли, лишь бы ему сладко кушать и мягко спать. Допустим ли мы его на свою землю?
— Сох! Сох! — кричат учаханские колхозники.
— Фашисты — те, кто придумал недобрую сказку о лучшей расе, — говорит председатель рыбачьей эвенкийской артели (митинг идет на берегу порожистой горной реки среди островерхих чумов). — По этой сказке выходит, что фашисты-немцы и фашисты-японцы — самые красивые люди на земле. Остальные народы для них рабочий скот, вроде оленей: можно запрячь, можно убить. А русские, советские люди сказали: все народы одинаковы. Лучшая раса — хитрая, злая выдумка. Были мы: эвенки, русские, китайцы и якуты — одинаковы у Советской власти?
— Были! — мощным хором отвечает собрание смуглолицых, черноволосых и стройных людей. — Для Советской власти мы все красивые.
— Станем мы ее защищать?
— Да! Ничего не пожалеем на защиту Родины!
— Мы теперь воюющий цех, — сказал на общеприисковом митинге секретарь райкома Логунов. — Золото будет воевать наравне со сталью и чугуном. Перевыполнение планов золотодобычи — вот наш удар по врагу. Никакой расхлябанности! Дисциплина в далеком тылу должна быть образцовой.
— Мы победим, Платон Артемович. Правда! Мы должны победить, — говорила Варвара, возвращаясь домой. — Ведь невозможно повернуть историю обратно. Они напали на нас неожиданно, но мы соберем все силы…
— Мобилизация объявлена пока в западных областях, до Урала. В Якутии она пройдет много позже, если война затянется… И, наверно, только в южной Якутии. Вряд ли станут призывать военнообязанных у нас, на севере. Здесь мало населения, а промыслы боевые: золото и меха — валюта! — сказал Логунов, не скрывая тревоги от любимой девушки. — Специалистам и ответственным работникам, наверно, дадут броню, как было в финскую войну… Но я не хочу оставаться, буду проситься на фронт.
— А я уже побывал в военкомате, — торжественно объявил Хижняк, подходя к крыльцу, где дружно сидело его семейство. — Отправляюсь фельдшером на передовые.
— Ох, Деня! — Елена Денисовна выпустила из рук половичок, который собиралась постелить на ступеньке. — Как же ты?.. Даже со мной не посоветовался!..
— Да разве ты отсоветовала бы?
Она не ответила: лицо ее побелело до голубизны и точно растаяло — так хлынули сразу слезы. Глядя на заплакавшую мать, заревела Наташка, засопели мальчишки-сыновья.
— Начался концерт! — сердито пробурчал Хижняк. — Ведь должен я…
— Не радоваться же нам! — сказала Елена Денисовна, вытирая лицо краем передника и ладонью. — Ведь Борис тоже пойдет…
— Еще бы он не пошел! — уже с напускной бодростью ответил Хижняк: при мысли о сыне, студенте-комсомольце, у него сжалось сердце.
Иван Иванович узнал о войне от санитарки, которая так бессовестно подвела его в прошлом году. Она по-прежнему работала в больнице, хотя и не в хирургическом отделении: Иван Иванович не хотел даже слышать о ней — не мог ее «переживать», по собственному выражению женщины. А тут она налетела на него, точно буря, и, забыв о разрыве отношений, крикнула:
— Война приключилась! Иван Иванович, голубчик, бегите слушать радио!
И доктор побежал.
Он дослушал передаваемое уже по записи выступление председателя Совмина и медленно вышел из комнаты отдыха, где собралась целая толпа санитарок, дежурных сестер и больных.
Также медленно прошел он по коридорам хирургического отделения, заглянул к своим, недавно оперированным больным, к Леше, который уже выздоравливал, поговорил с дежурным персоналом, но на сделал ни одного замечания. И весь вечер дома был тих и задумчив.
— Вот приобрел себе… Соберу котомочку — и в путь, — сказал он зашедшему Хижняку, с рассеянным видом застегивая и расстегивая ремни рюкзака.
— Куда?
— На фронт поеду. Уже подал заявление. Хочу поработать хирургом в армейском госпитале.
— Зачем же вам обязательно в армейский? Это дело чересчур даже рискованное. Проситесь лучше в тыловой, там и операции сложнее, серьезнее. А на фронте что? Ампутация, повязки, первичная обработка ран, кровь рекой. Отрезал, промыл, перевязал — и пошел, пошел, как по конвейеру, дальше, в тыл, на настоящий операционный стол. Ничего для вас интересного на передовой линии нет. Там уж мы будем действовать — мелкая сошка, которую легко заменить.
— Вы будете действовать?
— Мы. Я уже оформил документы! — не без важности сообщил Хижняк.
— И я тоже пойду туда, где кровь рекой, — сказал Иван Иванович. — Чем меньше ее прольет раненый, тем больше шансов у него остаться живым. Сохранить тысячи людей для строя — ради этого стоит рисковать!
72
Иван Иванович сидел на садовой скамейке, где не раз отдыхал вместе с женой и в последний раз любовался белой северной ночью. В прогалах между кудрявыми ивами и тополями, которыми заросла береговая терраса, виднелось сухое ложе Каменушки. Вода ее, принятая в канавы, шла нагорьем, но все тут еще дышало речкой свежестью и… воспоминаниями об Ольге.
Какая-то пичуга насвистывала поблизости в кустарниках, ей откликалась вторая. Чуть приметно светились в бледных сумерках редкие звезды. Далеко отсюда обрушилась война на страну, но и здесь даже ночью ощущается ее давящая поступь: не слышно стало песен, не звенят смехом молодежные гулянья. Народ сразу посуровел — и молодые и старые.
«Каждый связывает судьбу страны со своей собственной, — думал Иван Иванович. — С каким волнением рассказывал Логунов о новом подъеме на производстве и в колхозах! Мы поедем на фронт — я, Хижняк, Логунов, Никита Бурцев и множество других, а те, кто останется, сработают и за себя и за нас».
На параллельной дорожке за кустами послышались шаги, и грудной голос Варвары произнес:
— Да, Платон, вы правы. Наша жизнь прекрасна в возможности подвига, с которым согласна душа. — Голос Варвары задрожал от полноты чувства. — Я горжусь вашим поступком, Платон, и сама поступлю так же.
— И это все, что ты скажешь мне на прощанье? — с грустью и нежностью упрекнул Логунов.
