Бабушка уже не ворчала, слушала мать, ее рассказ про то, каким будет новый коровник — с душем для доярок, красным уголком. Доить коров в том коровнике будут электричеством (колхоз уже и аппараты заказал), а корма вагонетки станут развозить. Бабушка слушала, качая головой, верила и не верила.
И коровник этот наконец поставили, правда запоздав с ним на целых три года. Лена тогда еще и октябренком не была, как пообещали сдать коровник, а теперь она уже в пионерах. Но не колхоз виноват в этом. Своих строителей нет. А мужики их, деревенские, кто на тракторе, кто на машине, в плотниках и столярах лишь старики, поэтому приходится каждую весну ждать «грачей», как зовут их в деревне, потому что они прилетают вместе с грачами и тоже с юга — черные от загара, носатые, в кепках с большими козырьками. Завидев их у правления колхоза, куда они направляются первым делом, ребята кричат весело: «Грачи прилетели, грачи прилетели».
Эти «грачи» не только коровник им помогли достроить, который начала межколхозная строительная организация, но и Дом культуры, и баню, и пекарню… Вон сколько всего! Раз она возле колхозной конторы слышала, как мужики с обидой выговаривали председателю: «Ты их, Иван Никифорович, больно деньгами балуешь. Свои столько не получают, сколько «грачам» отваливаешь».
— А что делать, — кричал председатель, — вас ведь в строительную бригаду на аркане не затянешь. А они вон топориками тюкают…
Мужики смолчали. А что скажешь?
Как там ни ругай «грачей» за жадность, а все ж молодцы они. Мать говорит: у доярок, в новом коровнике, теперь жизнь другая стала. Да Лена и по матери эти перемены заметила. Раньше мать ни жива ни мертва придет с работы. Без всякой охоты ужинает. И все молчком. Разберется и тут же, как сноп, валится. Лене хочется, чтоб мать с ней поговорила, она теребит ее, а мать и не слышит. Вот ведь как умается. А сейчас с этой электродойкой и мать намного раньше прежнего с коровами управляется. Сейчас совсем другое дело. И побалуется с ней, и косы ей на ночь расчешет.
Лена пропадала у матери в старом коровнике. То подойник, то подтирок подаст, то резку в кошелке подтащит. Женщины-доярки смеются: «Вот, оказывается, Татьянка, с чего у тебя надои высокие. Ты с помощницей коров в четыре руки доишь».
Шутка шуткой, а мать пять лет подряд в передовиках ходит. Самые лучшие подарки в День животновода — ей. Отрез шерстяной на платье, жакетку плюшевую, новую машинку швейную подольскую… А грамот сколько всяких! Из района, из области. Но больше всего нравится Лене портрет матери возле правления колхоза. «Наши лучшие люди». И первый портрет доярки Образцовой Т. И.
Правда, на том портрете она совсем не такая, какая в жизни. Фотограф зачем-то взял и подкрасил матери губы, хотя она их никогда не красит, сделал ей голубые глаза, хотя они у нее серые. Мать даже вначале расстроилась, когда рассмотрела свою фотографию, но потом, увидев, что и другие тоже все подкрашены кто как, махнула рукой — шут, мол, с ним. Лене сперва тоже тот портрет не понравился, а потом присмотрелась, мать-то у нее на портрете красивая, молодая, улыбчивая, как киноактриса. Лена тогда даже подумала, что хорошо сделал фотограф, подкрасив материн портрет…
У ворот фермы разгружался трактор с соломой. На тракторе восседал Смагин — Женькин отец. Завидев ее, махнул из окошка рукой — давай, мол, сюда. С тех пор как ферма переехала на новое место, Лена бывала здесь редко: в весенние и зимние каникулы. Она бы бегала сюда и летом, да летом в коровнике пусто, коров угоняют на летние выпасы.
— Привет, козюха, — Смагин-тракторист приставил пятерню к носу. — Что значит матери дома нет, раздетая гоняешь. Тут вон во скольких одежках — все равно до костей пробирает! А она ишь, налегке.
Лена обила лыжи, обмахнула их варежкой и, приставив к наружной стенке коровника, пошла вовнутрь.
Ее тотчас обдало знакомыми запахами: сухим сеном, отрубями, пареной соломой, силосом. Она шла по длинному проходу, и коровы, стоявшие к ней задом, лениво выгибали шею, округляя свои дымные влажные глаза, издавая негромкий мык.
Материны коровы узнали ее, проявив открытое беспокойство. В отличие от чужих, мычали они громче и радостней. Коровы привыкли к тому, что Лена приходила всегда с матерью, и, видимо, ждали, что сейчас явится хозяйка. Лена потужила, что в карманах у нее нет корочки хлеба.
— Заждалась, — сказала Лена, подражая матери, поглаживая теплую морду Милки — материной любимицы. Любила ее мать не за большие надои — молока-то как раз Милка давала меньше всех. Милка была самой слабой и самой маленькой в группе. Мать возилась с ней, как с дитем. Когда Милка была еще теленком, подпаивала молочком из бутылки, принося своего из дому, потому что завфермой ругался, когда поили телят цельным молоком, а со снятого какая же сила будет? Из-за этой бутылки молока Милка так привязалась к матери, что ходила следом, то и дело убегая со стада, находя мать дома, у магазина, у колхозной конторы. «Ну и корова у тебя, Татьяна», — говорили в деревне.
У Милки нынешней зимой ожидался теленочек, мать говорила, что это будет в начале февраля, не раньше, но, взглянув на подозрительно худые, запавшие бока Милки, которые, опадая, обнажали все до единого ребра, Лена догадалась — Милка-то уже разрешилась, а ни она, ни мать ничего об этом не знают. Никто не сказал. А теленочек тот, как и Милка, видать, слабый, и его поддержать нужно.
Ну где же доярки, прямо как сквозь землю провалились, хоть аукайся. Но тут в самом начале прохода Лена увидела Потапову, по-уличному Петухову. Прозвали ее так за петуха-забияку, которого держала она. Петух тот, завидя прохожего, выскакивал со двора и со всех ног несся вслед за ним, норовя подпрыгнуть и клюнуть, да побольней. Потаповой предлагали отрубить петуху голову. От петуха, носившего большие шпоры, больше, всего доставалось малышам, но Потапова и слушать не хотела. Она гордилась своим петухом-дурнем. Однако шею петуху все-таки свернули. Кто — не сказался. Потапова вернулась с фермы, а у порога, на камне, петух безголовый лежит.
— Пораньше приходить надо, — закричала Потапова, завидев ее. — Аккурат бы помогла. У твоей матери прибавка, Милка растелилась. Проспали! Я отел принимала, стало быть, мне и теленка запишут.
У Лены блеснули слезы. Знала бы, сама на ферме сидела. Перед отъездом она просила мать не искать подмены. Сама хотела бегать на ферму. Ведь у матери все коровы в запуске, лишь одна доится. Трудно ли одну-то подоить? А теперь Потаповна теленочка зацапала.
Лена отерла рукавом глаза, вспоминая все плохое, что говорили в их деревне о Потаповой, собираясь отомстить ей.
— Да, девка, вижу, ты взаправду. Ваш теленок. Весь он ваш. В родильне он — теленочек. Сбегай — глянь!
Лена исподлобья взглянула на Потапову. Когда она шутит? Но Потапова улыбалась во все лицо, и Лена, заспешив в родильное отделение, подумала, на Потапову, должно быть, больше наговаривают. Она вовсе и не плохая. А наговорить на человека что угодно можно.
— Гляди, вот он, красавчик, — пропела Потапова, показывая рукой в угол.
В узком деннике пол был притрушен свежей, еще не утратившей своей новизны соломой. И на этой свежей соломе стоял на длинных худых ногах крутолобый теленок, с белой звездочкой посреди замшевого лба.
— Бычок! — сказала гордо Потапова.
Лена нагнулась над денником, протянув теленку руку. Бычок смешно вскинул зад. Тонкие нетвердые ноги в мягких копытцах разъехались по деревянному полу.
— Уже и назвали его? — Лена боялась, что и здесь их с матерью опередили.
— Да имени особого не выбирали, — призналась Потапова, — кабы телочкой родился — Звездочкой назвали, а он — бычком. Так уж тут сама, девка, голову ломай.
А у Лены уж и имя на языке вертелось.
— Звездочет! — окликнула она.
Бычок не тронулся.
— Звездочет, ну, поди же, глупый.
Бычок неуклюже развернулся вокруг своего хвоста и ткнулся прямо в ладони. Лена засмеялась. От прикосновения теплого шершавого телячьего языка сделалось щекотно.
— Ну, вот, чай, и признал. Видели, бабы! — крикнула Потапова.
В родильное заглядывали женщины, кивая как старой знакомой Лене, тут же выспрашивая о матери, видать, тоже соскучились по ней, справляясь, что так припозднилась она в городе, строя вслух всякие догадки, пытая у Лены, уж не собралась ли мать поменять их деревню на город.
Лена всегда терялась на людях. Тут тоже. Спасибо Потаповой, заступилась:
— Ну что вы насели на девку, — загудела она на доярок. — Нет бы спросить ее, как ты, Ленок, четверть окончила, много ли пятерок домой принесла, не собираешься ли к нам в доярки, а вы шут знает о чем калякаете. Мы с Татьянки, дай она возвернется, сами допрос сымем, потребуем по всем правилам отчет дать. А ну дайте дорогу, — крикнула Потапова.
