И все-таки очень и очень волнуюсь. И не потому, что не смогу наматывать изоляционную ленту, а потому, что вдруг не найду в себе тех сил, которые будит во мне дедушка. Слишком долго вы кормили меня пирожными, чтобы сразу перейти на черствые солдатские сухари. Но дедушка меня успокаивает, он говорит, что в нашей «породе все девки и бабы были фабричными, и хорошими фабричными».
Что же мне после этого остается делать?
Я уже научилась готовить окрошку, мыть пол и терпеливо слушать монологи и диалоги в очередях. Дедушка с моим вселением к нему почувствовал облегчение. Но по ночам у него часто болит поясница, стонет. Встает тяжело. Вижу, что я ему очень и очень нужна. Заброшен он был у нас. А мы этого и не замечали.
Володя получил от мамы, из Сибири, письмо. Болеет она. Просит его приехать хоть ненадолго. Корней Карпович в таком глубоком «циклоне», что меня за него иногда тревога берет. Но, как горьковский Актер, он мечтает о мраморной лечебнице которая спасет его, и он снова будет тем Корнеем Брылевым, которого знала Москва тридцатых годов.
Оба они, Володя (он работает в Н-ском театре) и Корней Карпович, шлют вам сердечные приветы. Кланяется вам дедушка.
Целую вас — несостоявшаяся актерка, ваша дщерь
Светлана».
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
«Мои дорогие индийцы!
Через моря и океаны всем сердцем лечу к вам в горячие субтропики из золотолистной Москвы, чтобы рассказать, как ваша дочка живет-поживает и изоленту на статор мотает. Как я вам уже писала, завод меня вначале ошарашил своей огромностью, сложностью, непонятностью, шумом, гамом и всем тем, с чем мне пришлось столкнуться в первый раз.
Но мне сейчас как раз не тишина по душе. Только в заводском шуме я могу утопить ту обиду и боль, которые до сих пор не дают мне долго заснуть. В нашем цехе, в основном, девушки. Из разных городов и сел страны… И тоже, как я, окончили кто год, кто два назад десятилетку. Они живут в общежитии. Славные девчонки. Я с ними уже подружилась. За месяц работы я уже освоилась с теми рабочими операциями, которые необходимы, чтобы выполнить норму. Особой изобретательности в моем деле не требуется. Руки делают свое, а мысли скачут через свои барьеры. Папочка знает, чем я занимаюсь, а ты, мама, представь меня такой: за длинным столом стоят несколько девушек. Перед нами лежат стопки заготовок, которые мы получаем из другого цеха. Тут же, под рукой, изоляционный материал, напоминающий обычную изоленту, только черный и более липкий и из другого (секрет!!!) материала, который не могут пробить токи высокого напряжения. Здесь же, прямо передо мной, стоит банка с черным клейким и пахучим раствором, в котором мы смачиваем изоленту.
Наша работа считается вредной. А поэтому в обед нам дают по бутылке молока. Только теперь я по-настоящему оценила вкус рабочего молочка. Вместе с булкой выпиваю целую бутылку. И это я, которая терпеть не могла молоко. Так что завод производит не только машины, но и воспитывает вкусы. Правда, работа хоть и очень однообразная, но я в этом однообразии иногда нахожу душевное успокоение. Это не конвейер, я не придаток машины, которая определяет и темп, и ритм. Устану — немного отдохну, с девчонками перебросимся двумя-тремя новостёнками. И снова мотаем.
Теперь мне понятно, почему гениальный голландский философ Спиноза был шлифовальщиком оптических стекол. Мне кажется, что однообразный труд физический, который не требует специального напряжения мысли, направленной на рабочую операцию, создает своего рода допинг мыслям возвышенным, эстетическим, жизненным. Совершенно не исключено, что и Лев Толстой сюжеты и образы своих великих творений создавал, когда пахал или косил.
Что касается меня, то я тоже вчера во время работы (а в этот день я выполнила план) придумала такое, что если вы меня благословите, то я свое предложение внесу на обсуждение в комсомольской группе в общежитии. А если девочки поддержат, то вынесем этот вопрос на цеховое собрание и доложим об этом секретарю парткома и в комитет комсомола завода.
А надумала я вот что (кстати, эта мысль пришла мне в голову неделю назад, когда я опустошила своим честным трудом заработанную бутылку молока): дедушка мне рассказывал, что на том месте, где был ранен Владимир Ильич Ленин, 1 мая 1920 года, в день Всероссийского коммунистического субботника, когда Владимир Ильич вместе с кремлевскими курсантами с утра до вечера носил бревна, Всесоюзный староста (так назвал его дедушка) Михаил Иванович Калинин, бывший токарь Путиловского завода в Петрограде, вместе со своими рабочими-соратниками, друзьями по революционному подполью, простоял в этот день полную смену у токарного станка на нашем заводе. А после смены Михаил Иванович вместе с рабочими посадил молодой дубок на том месте, где был ранен Владимир Ильич. Сейчас этого дуба на этом месте нет. У кого я ни спрашивала из старых рабочих нашего цеха, никто не знает: все поступили на завод в войну или после войны. Даже дедушка не знает, каким образом исчез из сквера памятный дубок. А ведь его посадили в двадцатом году!.. Вы представляете, какой бы это был сейчас красавец великан, если бы его уберегли. Эта мысль не дает мне целую неделю покоя. А что, если доброе дело, сделанное рабочими, многих из которых уже нет в живых (а те, кто жив, уже глубокие старики), вновь воскресить и посадить рядом с гранитным памятником — метрах в трех от него, так, чтобы можно было без труда читать надписи на обеих гранях памятника, — молодой ветвистый дубок, привезенный, скажем, откуда-нибудь из-под Воронежа или из-под Ульяновска?.. И право посадить этот дубок предоставить десяти лучшим комсомольцам завода — ударникам коммунистического труда.
Подумайте и напишите мне — можно ли мне выходить с таким предложением на комсомольскую группу, не сочтут ли выскочкой? Мол, работает без году неделя, а уже идеи подкидывает.
А еще я вот что придумала. Это тоже когда мотала свою липкую черную ленту для статора. Сейчас памятник-обелиск на месте ранения В. И. Ленина внизу, на земле, обрамлен низеньким бордюрчиком какой-то хиленькой лопушистой зелени, которая не цветет. А представьте себе, как будет впечатлять, если вокруг этого гранитного обелиска посадить ярко-красные цветы, очень напоминающие по цвету только что пролитую алую горячую кровь. И посадить эти цветы не геометрически строгой клумбой — прямоугольником, кругом или каким-нибудь там треугольником или ромбом, а яркими крупными пятнами, чтобы в этой символике было больше экспрессии, как любит выражаться Корней Карпович, когда хочет усилить драматизм мизансцены или эпизода.
И над этой пролитой ленинской кровью, которая вспыхнет алыми розами или гвоздиками, будет шуметь своей листвой могучий зеленый дуб. Какое удивительно красивое зрелище! И это не на год, не на десять лет, а на века… Жизнь дуба исчисляется веками. А через лет двадцать — тридцать с этого дуба упадет желудок и прорастет… А там — довообразите сами.
С дедушкой я пока об этом не говорила. Он у нас прежде всего реалист, а уже потом романтик и философ. Часто ворчит на сегодняшнюю молодежь. Почему-то больше душа у него лежит к деревенским. «Эти, — говорит он, — надежней. Москвич ныне пошел избалованный. Перекормили его: телевизоры, приемники, магнитофоны — как тут твист не отплясывать…»
Володя неделю назад уехал к маме в Сибирь. Она в больнице. Я, кажется, уже вам писала, что с работой в Москве у Володи не получилось. Взяли его в Н-ский драматический театр. Сейчас театр после гастролей пошел в отпуск. Сезон откроют с 15 октября, так что числа до 10 октября Володя наметил пробыть у мамы. По дороге в Н-ск заедет в Москву. Настроение у него такое, какое было у меня, когда мне было года три. Помните — приснилась мне сказочно красивая говорящая кукла, которая принесла мне в разноцветной плетеной корзиночке шоколадные конфеты и маленьких куклят. На радостях я эту куклу с подарками закрыла в шкаф. Пока я закрывала шкаф — проснулась. Вскочила с кровати, кинулась открывать шкаф, открыла его, а куклы в нем нет. Вы, наверное, помните, сколько было тогда слез? Что это был сон, я поняла, когда уже училась в школе. Так и Володя… Он еще только проснулся. Но, в отличие от меня, он не плачет и его никто не уговаривает. Маленькой занозой вонзилась в его душу ожесточенность. А как ее, эту занозу, вытащить? Ведь это не палец… Но ничего, театр пойдет только на пользу. А труппа в Н-ске, говорят, хорошая.
Брылев?.. О, Корней Брылев решил удивить, как он выражается, мир «злодейством», а советскую торговлю огорчить тем, что из рядов многомиллионных покупателей скоро выйдет один из активнейших потребителей спиртного. Помогли ему поехать в Челябинск. Говорят, там живет и работает великий доктор, которого пока не хочет признавать официальная наша медицина. Перед тем как начать сеанс лечения (а он продолжается всего два дня), больной дает подписку, что в течение десяти лет после лечения не должен принимать ни грамма спиртного. Любого, даже пива!.. Иначе — смерть!.. А за смерть доктор не отвечает. Во как грозно!.. Корнею Карповичу помог деньгами завод (не ругайте меня, я ему тоже с большим трудом и уговорами передала часть своей первой получки). Купил он себе билет на самолет, перед отъездом хорошенько выпил и весь день философствовал!.. Если бы все его монологи этого «прощального» дня записать на магнитофон, то это могло бы стать интересным материалом для писателя. Глубочайший экспромт. Можно подумать, что он прощался навсегда с планетой Земля и улетал на Марс. И горько, и смешно. Провожали мы его вдвоем с Володей. А последняя рюмка коньяка в буфете аэропорта сопровождалась таким монологом, что, как говорил Есенин: «Тут разрыдалась даже б и корова…»
