— Нисколько, — покашливая по своей манере, ответил он, — нисколько.
— Вы не хотите со мной говорить?
— Нет, отчего же, — сказал Пал Палыч, — охотно.
Она молчала.
— Да, — сказал Пал Палыч, — как будет с вашей комнатой? За нее нужно платить, и вообще с пропиской. Приходил два раза дворник.
Антонина быстро взглянула на Пал Палыча.
— Знаете, — сказала она, — вот ведь как странно. Раньше, когда я жила с вами или еще со Скворцовым, но когда вы бывали возле меня, мне всегда казалось, что вы хотите мне добра. Это так и было, да?
— Да, — глухо и тихо сказал он.
— Вы хотели мне добра, — продолжала она, — а теперь я вас боюсь. Мне все кажется, что вы размахнетесь и ударите меня вашей палкой по голове так, что я умру. И это не оттого, что вы меня тогда очень побили, совсем не оттого. Ведь не оттого?
— Я вас не ударю, — сказал он.
— Да не в этом дело. Просто я вас боюсь. Вы ведь, в конце концов, вовсе не желали мне добра. Верно?
— Неправда, — сказал он.
— Ну как же неправда? То есть, вероятно, вы по-своему желали мне добра. Как своему шкафу вы желали, чтобы он не рассыхался.
— Кто это вас научил такое говорить? — спросил Пал Палыч.
— Ах, никто! Вам удивительно, что я сама это поняла?
Он молчал.
— А теперь вы больше не желаете мне добра, — говорила она, — теперь вы ко мне совсем плохо относитесь, и не верю я больше в вашу доброту.
— Ну вот еще, — сказал он, — я никогда и не хвалился, что добрый. Я люблю вас, и потому все так и случилось.
— Как «так»?
— Все равно.
— Все равно так все равно, — сказала она, — а я никогда вас не любила, сами знаете, и сейчас особенно вас не люблю, но по-человечески мне хочется вас предупредить.
— Можно не предупреждать.
— Нет уж все-таки. Слушайте, Пал Палыч.
— Да, — сказал он вежливо.
— Слушайте, почему вы не работаете?
— Я работаю.
— Но плохо, нарочно плохо.
— Лучше не могу.
— Почему?
— Вероятно, стар. Износился.
— Ведь это ложь!
— Нет. Мне на пенсию пора.
— Почему же на пенсию? Ведь вы все время работали, вы еще здоровы…
— Не знаю, не знаю, — сказал он, — вас что, уполномочили со мной побеседовать?
— Нет, — растерянно сказала Антонина.
— Так в чем же дело?
Он теперь стоял, странно вытянув шею. Эта привычка сделалась у него недавно и очень его изменила. Он опять покашлял и спросил, как поживает Федя.
— Ничего, — сказала Антонина.
— Думаете служить? — спросил он.
— Да.
— Так. И скоро?
— Да. Как только устроюсь.
— Что же, собственно, изменится, — спросил он, глядя на нее сквозь очки, — в смысле новой жизни?
— Как «что»? — не поняла она.
— Ну вот, вы ушли от меня, — сказал он, — даже сбежали, не правда ли? Живете на хлебах, как раньше говаривали…
— Я и у вас на хлебах жила, — резко перебила она.
— Нет, не на хлебах! Муж и жена обязаны друг другу помогать, это признано всеми…
— Ну?
— Что ж «ну», сбежали… А теперь опять в парикмахерскую? — Он сделал пальцами, будто стрижет. — Что ж нового-то? Где же счастье?! Вы все раньше про счастье рассуждали, — где ж вы его теперь найдете?
— Может быть, я и не в парикмахерской буду работать, — сказала она, — может быть, совсем на иной работе.
— На какой же? — мягко спросил он. — Расскажите.
— Не знаю.
— То-то что не знаете. Поверьте мне, — сказал он, — поверьте, для другой работы нужно уметь. А что вы умеете? Вы ничего не умеете. Вы маникюр умеете делать, а это к другой работе не имеет отношения. Вы горячую завивку умеете делать, но с этим вам дальше парикмахерской не уйти… А счета вы не знаете и пишете безграмотно, корову через ять…
— Вам это все очень приятно, — сказала Антонина, — вы бы хотели, чтобы мне трамваем ноги отрезало или чтобы я в один день состарилась на десять лет…
— Вспомнили?
— Вспомнила, — вызывающе сказала она, — я все помню…
— Давайте продолжим, — сказал Пал Палыч, — хотите?
— Нет, я пойду.
— До свиданья, — сказал он.
Потом он улыбнулся.
— За что же вы обиделись? — спросил он с жалкою улыбкой. — Я ничего худого не сказал. Я вам всегда желаю счастья.
— И потому едва меня не убили, когда я собралась уходить?
Он молчал.
— Я вас никогда бы не убил, — погодя сказал он, — никогда. Я этого даже не понимаю и не помню, как все случилось, верите мне? Это так было, от дьявола, как раньше говаривали. Я только тогда понял, когда вы уже без чувств были, да и то не совсем понял, а так, немножко. Верите?
— Не знаю, — сказала она, — все равно. Прощайте!
Он медленно пошел назад. Возле столовой он встретил Сему Щупака и машинально поклонился ему.
— Здравствуйте, — сказал Сема, — но вы ведь со мной не здоровались?
Пал Палыч смотрел на него непонимающими глазами.
— Если бы не усы, — продолжал Сема, — и не очки, и если бы вообще это был Лондон, то вы походили бы на Шерлока Холмса.
— Холмса?
— Именно. Знаете что, Пал Палыч, давайте помиримся, — предложил Сема, — но только совсем помиримся. Идет? Что вы уставились?
— Я с вами не ссорился, — сказал Пал Палыч, — это вы меня называли саботажником…
— И еще раз назову, если вы не станете иначе работать.
— Да?
— Да. Я предлагаю вам руку с тем условием, чтобы вы начали работать всерьез, не за страх, а за совесть. Какого черта, ей-богу! Все надрываются, а вы ходите как барий, среди своих душевных переживаний. Ну? Давайте мириться!
Сема протянул Пал Палычу свою широкую, пухлую ладонь. Но Пал Палыч руки не взял.
— Не желаете? — спросил Сема.
— Не желаю, — спокойно ответил Пал Палыч.
— Почему же?
— Потому что вы мальчишка, — сказал Пал Палыч, — и потому что не вам меня прощать! И оставьте вы, ради бога, меня в покое, — сказал он внезапно сорвавшимся голосом, — надоели вы мне…
Он быстро прошел мимо Семы в столовую и заперся в своей конторке. А Сема еще долго в этот день проверял, не обидел ли он действительно чем-нибудь Пал Палыча. «Может быть, он за Шерлока обиделся, — раздумывал Сема, — но, ей-богу, тут ничего обидного нет, — наоборот, приятно. И чего? Вначале так мирно, шляпу снял, то-се. А теперь такое!»
Вечером она развязала свою еще девичью корзиночку с самыми заветными вещами: тут был заячий палантин, завернутый в старую-старую, совсем пожелтевшую вечернюю газету, школьные тетради, несколько учебников, записки:
«М. Н. сегодня так напудрилась, что если ее позовут к доске, то она может обойтись без мела. Ха-ха-ха!»
«У кого есть чего-нибудь пожевать? Если у тебя нет, передай дальше. Лена».
«Всем мальчикам!!!
Перестаньте курить, а то скажем. Безобразие — из парты идет дым».
«Одолжи три к. (копейки). Рая».
Антонина удобно села на пол и одну за другой прочла все записки. Ей было и смешно, и очень грустно. Потом она нашла свой детский альбомчик — в бархате, с лодочкой под парусом на переплете — и прочитала то, что писали подруги. «Имя и число снегом занесло», — было написано в конце альбомчика. Мальчики писали умное или ироническое. «Вперед без страха, без сомнения», — написал Котик Фуфаев. Рядом написал его брат-близнец Боря: «Только утро любви хорошо…» А Зелик приписал внизу: «Сентиментальных не люблю, а глупых просто ненавижу, холодный циник я в душе и остальное ненавижу».
Потом, все еще улыбаясь, она посмотрела свои ученические тетради — физику, обществоведение, химию, алгебру, арифметику. Вошла Женя, села тоже на пол рядом с Антониной и весело принялась за альбом.
— Интересно? — спросила Антонина.
— Очень, — хихикнув, ответила Женя.
В комнате были сумерки; приятно пахло от Жениных волос — она только что вымыла голову и сидела смешная, гладенькая и румяная. Антонина зажгла электричество. Вошел сонный Федя с мотоциклетным седлом и с зайцем. Теперь он не мог спать без этого седла.
— Ну-ка, раздень меня кто-нибудь, — сказал он, — я спать хочу.
— А ты ужинал?
— Ужинал, — сказала Женя, — молоко.
— Ну, пойдем мыться.
Антонина уложила сына в кроватку, укрыла его одеялом до подбородка и поцеловала в прохладный, вкусно пахнувший лобик.
— Теперь рассказывайте мне, — опять сказал Федя, обращаясь и к Жене, и к матери, — кто сегодня будет рассказывать?
— Я, — сказала Антонина. Ее немного огорчило то, что Федя так — слишком, по ее мнению, — привязался к Жене. — Сегодня я тебе буду рассказывать.
— Ну, рассказывай! — холодно согласился Федя.
Он лежал на спине, одной рукой обнял зайца, другую положил на мотоциклетное седло. Глаза у него были совсем сонные.
— Что же тебе рассказывать?
— «Почту», — сказала Женя.
