После разгрома Родзянки на Питерском фронте внимание правительства Советской России было сразу же приковано к другим опасным участкам колоссального фронта. Вся страна пылала; беда грозила то с одной стороны, то с другой. Фронты как бы в порядке очереди передавали друг другу главенствующее значение, точно стремились запутать и сбить с толку будущих историков войны. В марте-апреле главной угрозой был Колчак, в июне ею стал Юденич. К исходу лета туча нависла над украинскими степями: печенежской ордой с юга шел Деникин.
Конечно, и теперь партия и правительство ни на минуту не забывали о том, что Питерский фронт, к сожалению, не прекратил своего существования (а ведь к тому шло дело летом!). Были случаи, когда и теперь командиры воюющих тут частей, смущенные и раздраженные нелепыми приказами штаба фронта, через его голову обращались то в Москву, то в Смоленск. После таких обращений случалось нередко: распоряжения, на вид ошибочные и безграмотные, а по сути дел вредительские, безоговорочно отменялись. Опасные директивы заменялись другими… Но все-таки со дня отъезда Сталина из Петрограда у Центрального Комитета не осталось здесь такого верного глаза и такой твердой руки. Врагам стало легче ползти и кусать.
Безусловно, их укусы оказались бы смертельными, если бы сам народ — рабочие Питера, матросы Балтики, лучшие из командиров Красной Армии забыли великий урок июньских дней.
Этого не случилось. Они помнили, как в этот трудный миг им удалось сбросить оцепенение, встряхнуться и шагнуть навстречу опасности и победе. Ничто не изгладилось из их памяти: они знали, какими путями к ней надо итти. А победа эта была им нужна, как хлеб, как воздух: они понимали, что без нее просто нельзя жить.
Вот почему вопреки медоточивым и усыпляющим двусмысленным россказням зиновьевских пропагандистов, не дожидаясь никаких приказов от прямого начальства, рабочий Питер продолжал сам по себе неусыпно нести боевую вахту.
В какой-то мере замыслы Юденича увенчались успехом. Какую-то часть служащих, военных специалистов, командиров — специалистов по военной технике удалось либо подкупить, либо одурачить и повести за собой. Но это не привело ни к чему. Попытки отколоть Питер ото всей страны не удались. Огромный город продолжал жить одной жизнью с ней, готовый в любой час подняться на защиту не самого себя только, а всей Советской Родины в ее живом и великом целом.
Именно поэтому ставка белогвардейцев и Антанты лопнула, несмотря на то, что они развили неистовую деятельность, а тылы Петроградского фронта, казалось, охвачены странным параличом. Именно это должен понять историк того времени, вспоминая и описывая величественно-грозные события его. Потрясения невиданного масштаба происходили тогда во всем мире — и у нас, и за нашим рубежом. Лишь несколько недель назад Англия, Франция и Соединенные Штаты окончательно обезопасили себя со стороны побежденной Германии: был подписан Версальский мир.
В начале августа, буквально на днях, венгерский Колчак — адмирал Хорти при помощи иноземных войск задушил революцию в Венгрии. Только что пала советская Словакия. Руки хозяев Европы развязались. На их горизонте осталась одна тревожная туча — большевистская Россия. Настало время еще пристальнее и решительнее заняться ею.
В Англии состоялся съезд консерваторов, людей с медными лбами и золотыми карманами. Уинстон Леонард Спенсер Черчилль выступил на этом съезде. Под шум одобрений он пообещал властителям мира «близкий конец большевиков».
К исходу августа или к началу сентября, — утверждал он, — четырнадцать стран со всех сторон света, отовсюду сразу, по данному сигналу ринутся на Москву. Ни одно государство не может выдержать такого натиска. Если большевики — люди, они не устоят. Тогда четырнадцать победителей, назначив своего уполномоченного, его руками начнут управлять этой страной. Европейские средства воздействия непригодны на Востоке; гам придется пустить в ход средства варварские, не имеющие даже своего названия на английском языке. Эти верные средства — «кнут», «казак» и «погром». Они сделают свое дело.
В случае же, если произойдет чудо из чудес и этот поход в свой черед потерпит неудачу, ну, тогда что ж? Тогда останется одно из двух: либо признать власть Ленина и спешно заключить с ним мир, либо временно пожертвовать непосредственными выгодами англо-американских бизнесменов и, заморив эту неистовую страну фанатиков мирной, но свирепой голодной блокадой, затем содрать с них убытки сторицей.
Так говорил один из лидеров британских консерваторов.
Семнадцатого августа к нему присоединился и голос самого английского правительства. Газета «Таймс», оффициоз, разразилась яростной статьей. Ее возмущала неудача июльского наступления на «Петербург». Она требовала немедленной ликвидации «петербургского вопроса», взятия непокорного города. Обозреватели презрительно вздергивали плечи: что могло помешать английскому флоту, Грэндфлиту, сокрушившему морскую мощь Германии Вильгельма, прорваться мимо Кронштадта и войти в столицу царей на Неве?
Конечно, там есть форты, и, как можно думать, довольно современные. Но охраняют же их неопытные и недисциплинированные моряки-коммунисты, навербованные с бору да с сосенки в большевистский флот! «Таймс» настаивала на немедленном повторении удара.
Казалось бы, людям, на руки которых, после отбытия Сталина на деникинский фронт, легла тяжесть ответственности за судьбу Питера, надлежало крепко задуматься над всем этим.
Казалось бы, им нужно было прежде всего довести дело разгрома белогвардейского гнезда на северо-западе до его неизбежного конца. Неотступно преследовать бегущие части Юденича. Прижав их спиной к белоэстонской границе, раздавить на ней, как давят грязное насекомое на стене дома. Сделать это было тем легче и тем более необходимо, что в данный момент правительство маленькой и слабой буржуазной Эстонии отнюдь не было склонно ввязываться в войну один на один с могучим соседом. Оно со страхом взирало на приближение Красной Армии к рубежам страны. Оно само заговорило о мире.
Казалось бы, об этом не могло быть никаких споров. Но на деле, в полном согласии с распоряжениями штаба Седьмой армии, изданными по совету и под контролем начальника штаба Люндеквиста, фронт нашего наступления внезапно задержался на реках Луге, Плюесе и Желчи. Крайний восточный выступ оставшейся в руках у белых территории пришелся вследствие этого у самого Сяберского озера. Воспрепятствовать этому ни рабочие, ни матросы, ни красноармейцы не могли.
* * *
Дуга юденичской границы (с точки зрения стратегии — крошечная дужка!) тянулась по живому телу страны, по Ямбургскому, Лужскому, Гдовскому уездам Петроградской губернии, примерно на триста верст. И пожалуй, удивительнее всего: и по ту и по другую сторону этого рубежа жизнь, обычная человеческая жизнь, со страданиями и радостями, надеждами и отчаяниями, подвигами и позорными делами, любовью и ненавистью, не прерывалась ни на минуту. Жизнь сотен тысяч, даже миллионов людей…
Во второй половине июня инженер Товстиков привел к больному председателю заводского комитета Григорию Федченке человека, имевшего до него спешное дело. Это был организатор больших военных авторемонтных мастерских, английский технолог на советской службе, человек с хорошими связями в руководстве Петрокоммуны, гражданин Блэр.
Старый путиловец, только что прибывший домой после страшных происшествий на Красной Горке, сильно хромал; мало того, тяжелый снаряд разорвался слишком близко от него в роковую минуту; его довольно серьезно контузило. Врачи предписали ему покой.
Категорически отказавшись отправиться в какую-нибудь из только начавших создаваться здравниц, — а уж тем более лечь в больницу! — Григорий Николаевич томился бездельем у себя на Овсянниковском.
Дуня, жена, добыла от отца из Пулкова старое парусиновое раскладное кресло. Его устанавливали теперь по утрам в сыром палисадничке за домом, и хозяин, положив больную ногу на табуретку, целыми днями читал в нем то последние газеты, то какие под руки попадались книги.
Впрочем, что значит «целый день»? Ежедневно сюда к нему приходили десятками свои заводские: одни — просто навестить, другие (большинство) — по всяким срочным и несрочным делам. Рабочие тогда только-только начали брать управление предприятиями в свои руки. Все было им еще внове, все — непривычно, диковато. Каждый сведущий человек казался совершенно незаменимым. Вот заболел Федченко, и — как без него обойтись? Приходилось поминутно направлять к нему людей за советами, распоряжениями; то за тем, то за другим.
Не смогли без него разрешить и тех двух вопросов, которые интересовали бойкого английского инженера.
Вопросы были, по правде говоря, несложными. Авторемонтные мастерские нуждались в кое-каком инструменте, а достать его теперь было негде. На Путиловце он имелся, по заводская администрация сомневалась, имеет ли она право делиться такой ценностью с другими предприятиями.
