Все крикнули «ура» и выпили стоя.
Сказал Сергей Иванович Кошкин, подвыпивший, пока расставлялись бутылки:
– И чего ты плутуешь, Иван Иванович?! – говори прямо, все равно все поняли. Желаешь, мол, американский строй в России, а то до того довешались, что не только евреи, а и русские скоро завопят от матушки-родины. Я, например, с удовольствием стал бы американцем, если бы по-американски понимал… Там, говорят, одни купцы проживают… Ура за американских купцов в Российской империи!.. Ура, говорю?!
«Ура» Сергея Ивановича никто не поддержал. Сергей Иванович разрушил своими пустыми словами всю программу торжественных речей по поводу общественной значимости отъезда Шиллера и собрания интеллигентов.
– Ну, хотя бы и так, – очень недовольно сказал Кошкину Криворотов, – вы всегда, Сергей Иванович, вульгаризируете идею…
Торжественных речей не получилось и не получилось общественной демонстрации в пределах дозволенного. Мог получиться даже скандал: Кошкин мог не знать подробностей американского строя, но Антон Антонович Коцауров знал, а Коцауров к тому времени склонялся в партию октябристов и мог, стало быть, проводы Шиллера со скандалом покинуть. Остался только факт – знакомые провожали знакомого. Растроганный и растерянный Израиль Иосифович показывал всем заграничный паспорт. Уезжал Шиллер не всею семьей, но с женою и с младшей Маргаритой, – сыновей он оставлял Науму Соломоновичу, которому оставлял и заведывание аптекой, – на всех не хватало денег, надо было устроиться сначала в Америке, найти работу, и тогда Израиль Иосифович намеревался выписать всех остальных, сыновей и Наума Соломоновича.
Выпили, ели заливного поросенка и мороженое, – и разошлись по домам. За заборами торчала луна, лаяли собаки. Где-то далеко за ночью и за землями плескался Атлантический океан… Никита Сергеевич не был хозяином вечера – и был очень грустен в тот вечер.
Шиллер уехал.
Месяца три спустя от него пришло письмо, которое прозвучало, как сказка, почти неправдоподобностью. В Нью-Йорке Израиль Иосифович работы не нашел и поехал, по совету знающих людей, в городок Блюменфельд, штат Иллинойс, откуда он и прислал письмо, сообщая, что работы все еще нет, но утром в день написания письма он заходил в местный блюменфельдский молочно-мучной магазин – познакомиться с мэром города, хозяином лавки и евреем по национальности, родом из Минска…
От того времени, когда Вера и Надежда стояли на коленах перед отцом, и до отъезда Шиллера в Америку, – в те месяцы и в тот год империя – вешала, вешала, вешала, виселицами отгораживаясь от революции. – Первым человеком ходил по Камынску Григорий Елеазарович Коровкин, сухой, иссохший, руки которого на глаз должны были б – лиловые – быть очень горячими, но на ощупь оказывались холодными, как у мертвеца.
И в Камынск пожаловала выездная сессия военно-полевого суда, чтобы судить в Камынске. На суд допускались немногие, – Коровкин, само собою разумеется, свидетель. И вызван был также на суд в качестве свидетеля учитель Феоктист Феоктистович Богородский. Учитель Феоктист Феоктистович Богородский, и так уже желтый, в сутки стал походить на кощея бессмертного, высох, – в сутки свидетельских «показаний». Суд вынес приговор: Волгиной и Торцевой – «ссылка на поселение» – по пять лет Восточной Сибири. Артем Иванович Обухов, «мещанин» –
«…совершивший ряд вооруженных ограблений оружия, как-то предводителя Дворянства кн. Верейского, фабриканта, иностранного подданного, Шмуцокса»…
и пр.
«…активно участвовавший в Московском вооруженном восстании»…
«…то есть принимая во внимание статью Уголовного Кодекса»…
был приговорен к смертной казни через повешение.
Тогда же Клавдия Колосова получила три года ссылки в административном порядке.
Первым свидетелем на суде был Григорий Елеазарович Коровкин, и с заседаний суда из «верноподданнейших» свидетельских показаний Коровкина, вечером в тот день, когда вызван был на суд учитель Феоктист Феоктистович Богородский, – из зала суда протекло известие, что учитель Богородский – провокатор, предатель… Толстовец действительно был к тому времени в доме Коровкина своим человеком, наряду с помещиком Вахрушевым, с которым играл в шахматы, – и даже не только толстовец стал своим человеком, но и его сестра – вдова с дочерью, ходившие к молодой жене Коровкина, развлекать ее безделье и приглядывать за буйным помещиком.
В дни суда над Камынском пахло трупным тленом.
Без малого три года тому назад у камынского моста через овраг к Чертанову и у бульварного заборчика в городе против казначейства-тюрьмы строились Порт-Артуры и происходили русско-чертановские войны… Егорка Коровкин, единственный и любимый сын Григория Елеазаровича, по принципиальному желанию родителя в гимназию не поступавший и обучавшийся в городском четырехклассном училище, – в дни сессии военно-полевого суда, в порядке русско-японских игр, – устроил под своим председательством в заброшенном саду Мишухи Усачева военно-полевой суд над племянницей учителя-толстовца, дочерью его вдовы-сестры, шестилетней Машей, приходившей вместе с матерью к матери Егора; военно-полевой суд «выявил» причастие Маши, подобно Артему Обухову, к РСДРП фракции большевиков, приговорил к смертной казни через повешение, – и Егорка повесил Машу на яблоне в саду Мишухи Усачева – на одной из тех яблонь, на которых вешал в свое время Мишуха Усачев бездомных собак… Девочка умерла.
В Камынске, на юг за Подолом, на север, вокруг, ползли запахи трупного тлена. Испокон веков по российским уездам, по волостям, по проселкам, по оврагам ездили, остерегаясь темноты, крестясь набожно, с топором под козлами, – и помнили, что перелески и, главным образом, овраги полны не очень разнообразных былей, когда в том-то перелеске убили купца, в этом овраге убили помещика, там-то ограбили почтовую карету и опять купца-целовальника, а здесь убивали и убивают. В тот год к старым былям прибавились новые были. Коровкин, Григорий Елеазарович, отец Егорки, был первым человеком в Камынске, председатель «истинно русских», и был купцом. И к былям прибавилась быль: в Монастырской роще под самым Камынском, как раз против овражка к монастырю, куда ехал купец помолиться Богу, убили купца Коровкина, Григория Елеазаровича, и убил его не какой-нибудь ночной разбойник, а учитель-толстовец Феоктист Феоктистович Богородский, сын дьякона, – а убил не в месть за племянницу, повешенную сыном купца, а потому, что купец на сессии военно-полевого суда выдал учителя, был-де учитель-толстовец секретным агентом полиции и – провокатором.
И тогда же умер – нежданно-негаданно – земский начальник Афиноген Корнилович Разбойщин. В день, когда в Камынске узнали, что Коровкин убит и убит Богородским, Афиноген Корнилович, победитель, спешно прошел к себе в кабинет, лег на диван, крикнул на весь дом:
– Жена, водки!..
Три дня подряд пил Афиноген Корнилович водку стаканами, не вставая с дивана, и помер от разрыва сердца. За гробом Разбойщина никто не шел, кроме жены и сына. Через неделю тогда жена продала дом за забором, купила другой дом, меньший, но двухэтажный, чтобы сдавать внаймы верхний этаж. Сын Ипполит со дня похорон отца перестал ходить в гимназию.
Нового года в тот год никто не встречал.
Пришли еще письма от Израиля Иосифовича, – работы в Америке все не находилось. Письма адресовались на дом Никиты Сергеевича, безмолвный дом…
Глава девятая
Поколение готовится к жизни
Единственное, казавшееся реальным, что получил Камынск от революции, – это классическая мужская гимназия, с преподаванием латинского языка в обязательном порядке, а греческого – по желанию родителей.
Гимназия – это длинные коридоры с дверями в классы направо и налево, в первый приготовительный, во второй приготовительный, в первый, второй, третий – и так до восьмого, основные и параллельные. Классы – это ряд парт, каждая для двоих. За партами – ряды гимназистов. Гимназисты подстрижены все одинаково – под первый номер. Гимназисты одеты в форму, все одинаково, – в серые суконные полувоенного образца куртки и брюки навыпуск, – куртки опоясаны кожаными ремнями с бляхой, – на бляхе выгравировано– «К. Г.» – Камынская Гимназия. Аккуратность ношения бляхи – то же примерно, что ношение погон у офицеров. На улицах гимназисты одеты также все одинаково – в серые драповые военного офицерского покроя шинели с никелевыми, как у военных чиновников, пуговицами, с синими петлицами в белом канте. Покрыты гимназисты синими фуражками офицерского образца с белым кантом и с никелевой кокардой из двух лавровых веток и с «К. Г.» среди веточек. К форме полагался также на зиму, как у офицеров, башлык, обшитый серебряной тесьмою. Никакие иные головные уборы не полагались, и зимою поэтому в морозы ниже двадцати пяти градусов по Реомюру, как в военных казармах, занятий не бывало, чтобы не обмораживались уши. К форме гимназистов полагался также ранец для ношения учебников и завтрака образца ранцев у наполеоновских гренадеров, но покрытый не медвежьей шкурой, как у французов, а – тюленьей. Гимназисты в классе по команде обязаны были вставать и садиться. Каждый класс имел своего классного наставника и надзирателя – офицера и унтера. Роты классов разделялись на взводы основных и параллельных. Полк гимназии шеренгами парт и ротами классов вел гимназистов на фортеции привилегированных российских профессий. Окончивший гимназию молодой человек, не заглядывая даже в университет, при поступлении на государственную службу сразу получал первый государственный чин в чиновной лестнице табели о рангах – коллежского регистратора.
