Барыгин хотел остановить женщин, поднял руку, собираясь объяснить Ротваль, что иметь ребенка от летчика, который любил ее и с которым она сама не захотела покинуть село, — не грешно, а плохо другое — что Ротваль хочет иметь много детей, от разных мужчин. Во всяком случае, так он понял ее.
Но сказать он ничего не успел, в зале поднялся неимоверный шум. Бухгалтер Чарэ стучал карандашом по графину с водой, Калянто что-то громко кричал в зал. Рыпель в чем-то убеждал фельдшера Павлова, жена фельдшера что-то доказывала бригадиру Тынеску, Лидочкиному отцу. Барыгин никак не мог разобраться во всей этой зычной, прерывистой мешанине чукотских слов.
К Барыгину подошел вспотевший Калянто.
— Надо перерыв делать, успокаивать всех немножко, — сказал он осипшим голосом. И тут же, страдальчески морщась, крикнул в зал, по уже не по-чукотски, а по-русски: — Я сколько раз кричать буду, что тихо сидеть надо! Может, вы на забой оленя пришли, а не в клуб собрание делать?
Но никто не слушал председателя. Страсти кипели. Все орали и переругивались, пока не вмешался Рыпель. Он вышел на край сцены и сказал своим могучим басом:
— Тихо! Я вас долго слушал и понял, о чем вы спорите. Теперь послушайте меня и поймите, что я скажу.
После этих слов зал притих. Когда наступила полная тишина, Рыпель заговорил:
— Одни говорит — плохо, если чукчанка рожает ребенка от русского, другие говорят, что это хорошо. Я тоже считаю, что хорошо. По-моему, ничего нет плохого, если у Ротваль будет ребенок от русского. Ты, Гиуне, кричала, зачем ей белый ребенок? Но кто знает, будет он белый или темный, если у него мать чукчанка? Лучше всего, когда он будет здоровый и сильный. Но тебе, Ротваль, надо все-таки выходить замуж, иначе получится уже плохо.
— Зачем мне замуж ходить? — мгновенно отозвалась Лидочка, обращаясь не к Рыпелю, а к Барыгину. — Вот у нашей Нутенеут муж ость, да? А зачем такой муж? Все знают, как Еттувье бьет Нутенеут! Почему не говоришь, что это плохо? Он ее неделя назад бил, раньше бил, сегодня опять бил. Мой летчик меня не бил, а я за него замуж не ходила. Тебе Гиуне объяснять хотела, как делать, чтоб Еттувье не бояться, — обернулась она к Нутенеут, у которой на глазу красовалась ослепительно белая повязка.
— Такой муж хуже волка! — крикнула Гиуне. — Такой муж прогонять сопки нада! Он тебе глаз бил, теперь повязка делать нада!
Приумолкший было зал опять взорвался.
— Зачем Еттувье дома сидят, собрание не ходит? — крикнула Гиуне. — Пусть Нутенеут скажет!
— Еттувье полный фляга спирт нес! Я сам видал! — фальцетом сообщил старик Пепеу.
— Гиуне хорошо говорит — прогонять Еттувье из села надо! — стукнул ладонью по столу отец Лидочки Ротваль. — Пускай другой киномеханик шлют!
Барыгин взглянул на Нутенеут. Она сидела, опустив голову.
«Да, дело неладное, — подумал Барыгин. — Надо принимать какие-то меры».
Калянто спрашивал Нутенеут перед собранием, почему у нее забинтован глаз, и поверил, будто ее укусил овод. Он обернулся к Нутенеут, собираясь спросить ее, правда ли все это, но, посмотрев на ее печальное лицо, все понял без слов.
«Как не знал раньше? — с досадой подумал он. — Все село знает, председатель не знает».
Между тем зал продолжал бурлить, и Лидочка Ротваль требовала, чтобы Еттувье привели в клуб.
— Мы будем ему вопрос задавать, пускай он отвечает, почему так делает? — в десятый раз настаивала она.
А старик Пепеу в десятый раз сообщал:
— Еттувье полный фляга спирт нес! Доктор Антона Филиппа говорил: глупый человек спирт пьет!
Рыпель снова попытался восстановить порядок:
— Тихо! Слушайте меня! Я вам все объясню. Я вам расскажу, как надо поступать с Еттувье!..
Неизвестно, удалось бы ему и на сей раз утихомирить зал, если бы в эту минуту с улицы не донеслись гулкие частые удары о рельс. Тревожные густые звуки ворвались в зал, и на секунду стало пугающе тихо. Потом люди бросились к выходу, опрокидывая скамейки, застревая и толкаясь в узких дверях.
Видя, что в дверях образовалась пробка, Калянто раскрыл окно и выпрыгнул во двор. За ним той же дорогой выбрались фельдшер и Рыпель. Барыгин тоже спрыгнул с подоконника во двор. Люди бежали к океану, а какой-то сгорбленный старик все садил и садил толстым железным прутом, похожим на кочергу, по рельсу, подвешенному на веревке к перекладине между столбами. Возле старика вертелась, держа на весу усохшую лапу, собака.
Рыпель, пробегая, узнал собаку — сперва собаку, потом — отца. Он хотел свернуть к нему, но, увлеченный общей тревогой, пробежал мимо.
11
Сельсовет стоял на самом краю обрыва, поэтому Коравье не рискнул спуститься к воде, а присел на верху уступа — отсюда хорошо было видно все, что происходило у воды и на воде. Он пришел сюда после того, как содрал ладони, стегая железным прутом по рельсу. За ним приплелась собака.
Был час отлива. Океан у берега волновался, то наступал с уханьем на гальку, то, сжимаясь, пружинисто откатывал ее назад, смывая отбросы, оставленные зверобоями после разделки. По вымытому берегу бегали, размахивая руками, люди. А вдалеке, в растревоженном океане, тонул и кричал Еттувье.
Когда Коравье проснулся во дворе Пепеу, разбуженный криками Еттувье, голос у Еттувье был не такой слабый и испуганный, как сейчас. Наоборот, он был громким, веселым и крепким, потому Коравье и проснулся. Он увидел, что собака его притащила с берега нерпичью требуху. Ее здорово покусали другие собаки, и Коравье стал журить ее за то, что она ушла одна, забыв, что ее, старую и слабую, всегда обижают молодые сильные собаки.
— Глупая, глупая, — говорил он, поглаживая рукой ее разодранные бока. — Зачем от Коравье уходила? Разве ты сильная? Тебе нельзя биться с молодыми собаками.
Собака подтянула принесенную требуху к Коравье и, присев на задние лапы, смотрела на него мутными, полинялыми глазами, тихонько повизгивая и постукивая по земле хвостом.
— Кто тебе говорил, что Коравье есть хочет? Коравье много ел сегодня: жена Пепеу хорошо кормила, — отказался Коравье от угощения и, трудно поднимаясь со шкуры, продолжал: — Надо идти смотреть, почему Еттувье громко кричит, что на воде делает.
Он проковылял через дорогу, обогнул домик сельсовета и увидел на воде лодку и Еттувье (кто знает, как он сумел развязаться!). Лодка качалась и кренилась с боку на бок, потому что качался стоявший в ней Еттувье. Он размахивал руками, притопывал ногами, хохотал и кричал на весь океан;
— Эй, Рыпель! Что, повез меня в милицию? Ха-ха-ха! Я твою милицию не боюсь, Барыгина не боюсь! Я своей жене не подчиняюсь! Никому не подчиняюсь!
Еттувье орал по-русски, и Коравье не понимал, о чем он кричит, но сразу догадался, что Еттувье пьян, потому и вышел в океан не на вельботе, не на моторке, а на лодке, в которую не рискнет сесть ни один зверобой.
Видя, что лодка вот-вот опрокинется, Коравье крикнул:
— Еттувье, иди назад! Зачем пьяный в океан ходишь?!
Ему казалось, он кричит громко, на самом же деле слабый, надтреснутый голос его потонул в шуме убывающей воды, не долетев до Еттувье.
— Иди назад! — снова строго сказал Коравье, напрягая голос и воображая, будто Еттувье слышит его. — Зачем хочешь, чтоб океан тебя забрал?
И вдруг случилось то, чего не предвидел Еттувье: лодка опрокинулась, и Еттувье полетел в воду, пронзительно и коротко вскрикнув. Коравье тоже испуганно вскрикнул и заспешил прочь, не решаясь оглянуться. Страх его был так велик, что он не помнил, как очутился во дворе клуба и откуда в его руках оказался ржавый стальной прут, похожий на кочергу…
А теперь Коравье сидел на высоком обрыве, откуда хорошо были видны тонущий Еттувье и суетившиеся у воды люди. Опрокинутую лодку уносило в океан. Она то погружалась — в воду, то выпрыгивала на поверхность, и вместе с нею то исчезала, то снова показывалась голова Еттувье. Когда голова показывалась, Еттувье что-то выкрикивал жалобным, захлебывающимся голосом. Коравье знал, что еще немного, и ледяная вода сведет судорогой руки Еттувье, руки сами собой отпустят лодку, и дух Келлы заберет Еттувье к себе.
Так было, когда океан забирал его старшего сына Олеля.
Коравье никогда не забудет ту ночь. Ветер нежданно пригнал к стойбищу большие голубые льдины, на которых крепко спали моржи. Целое стадо молодых откормленных моржей принес ветер голодным людям стойбища, и все мужчины бросились тогда к байдарам, заряжая на ходу винчестеры, а все женщины побежали в тундру за хворостом, чтобы поскорей разжечь жаркие костры и поскорей начать топить жир.
Олель был метким охотником, он первым уложил моржа и, взяв его на буксир, повернул свою байдару к берегу. Коравье ждал сына на берегу, готовясь помочь ему пришвартовать байдару и убитого моржа. Вдруг он заметил, как разбуженный выстрелами здоровенный морж грузно плюхнулся со льдины в воду и пошел наперерез байдаре Олеля. Коравье успел крикнуть сыну, чтоб тот бросил весла. Но было поздно. Морж скользнул под днище байдары и, тряхнув спиной, подбросил байдару в воздух. Олель вскрикнул так же пронзительно и коротко, как вскрикнул Еттувье, когда под ним опрокинулась лодка. И тогда сразу закричали все зверобои и в испуге бросились к берегу, со всей мочи налегая на весла. На берегу заголосили женщины, запричитал и забил в бубен прибежавший шаман. Но громче всех слышался голос тонущего Олеля. Цепляясь руками за рваные края льдины и захлебываясь, Олель жалобно просил духа Келлы не забирать его к себе. И все люди кричали и просили Келлы не забирать Олеля, но никто не решался приблизиться к воде, зная, что сердитый Келлы заберет и их вместе с Олелем…
