Не смогли без него разрешить и тех двух вопросов, которые интересовали бойкого английского инженера.
Вопросы были, по правде говоря, несложными. Авторемонтные мастерские нуждались в кое-каком инструменте, а достать его теперь было негде. На Путиловце он имелся, по заводская администрация сомневалась, имеет ли она право делиться такой ценностью с другими предприятиями.
— Это очень забавно! — пожимал плечами Дориан Блэр. — Я понимаю, когда у нас там, в Англии, фирма Джонсон не желает ни в чем помочь фирме Сандерсон и обратно. Мы живем на конкуренции. Но здесь, у вас? Признаюсь, я-таки ничего не понимаю… Кроме того — у меня же есть довольно солидные… ходатайства. Так сказать — рекомендации.
Григорий Федченко, надев очки, проглядел эти «рекомендации». Они и впрямь были солидны. «Товарищ Блэр! — виднелось поверх остальных размашистая резолюция, — обратись от моего имени к путиловцам или обуховцам. Они тебе помогут. Г. Зиновьев».
Удивленно пожав плечами, Федченко не стал возражать.
Второй вопрос оказался еще более легким. Английский инженер на русской службе был великим болельщиком вело-мотоспорта, одним из основателей рабочего союза велосипедных гонок. Он хотел бы учредить при знаменитом старом заводе одну из ячеек своего общества. Он выражал надежду, что препятствий для этого не должно возникнуть: ведь такие же точно ячейки работают уже и на «Электросиле» и на «Русскобалтийском». Советскому рабочему пришло время овладеть и этим превосходным делом!
Григорий Николаевич, признаться, слегка растерялся, столкнувшись с такой неожиданной для него идеей. Хорошо-то оно хорошо, но… никогда еще ему не приходилось иметь дело с подобными замыслами… Он вопросительно поглядел на Товстикова — тот был сам хороший мотоциклист-любитель: «Как по-вашему, Алексей Сергеевич?»
Алексей Сергеевич пожал плечами: «Помилуйте, товарищ Федченко… не знаю, как вы, а на мой взгляд — чего же лучше?»
— Ну, что ж? — не совсем уверенно проговорил Федченко. — Коли так… завком, думать надо, возражать не будет…
После этого всплыло и третье «дело».
— Рабочий союз велосипедных гонок, — все время улыбаясь золотыми зубами, быстро, на довольно хорошем русском языке говорил Блэр, — этот союз случайно получил информацию, из которой следует, что сын уважаемого председателя завкома, — this lovely boy, этот миляга-парень Дженька, совершил недавно поистине героическое путешествие на велосипеде! О! Он отправился на поиски раненого отца на фронт… О, замечательно! Какое благородное стремление! Но это еще — не все… Главное в том, что эту сорокаверстную поездку парнишка умудрился совершить на чудовищно архаической машине. Ха-ха! Рудж и Ковентри, механики!.. Англия! Восьмидесятые годы прошлого века! О, но! Баснословно! Это — абсолютный рекорд. «Рабочий союз велосипедных гонок» постановил наградить необыкновенного чемпиона настоящей современной машиной, она стоит за вашим коттеджем; я пригнал ее на завод, а оттуда мы с Алексеем Сергеевичем привели ее сюда… Это — «дукс», русская марка, но очень хорошая… К сожалению, ни «энфильда», ни «свифта» в распоряжении союза в данный момент не оказалось…
Этот поворот событий крайне смутил и встревожил Федченку. Он нахмурился. Выдумка англичанина пришлась ему не по сердцу: она напоминала какую-то «благодарность», какого-то «барашка в бумажке».
— Ну нет, гражданин Блэр, — начал он, — вот уж это дело у нас никак не получится…
Но гражданин Блэр положительно вскипел: то есть — как не получится? Почему? Союз имеет полное право премировать любого достойного спортсмена, какая же может быть речь об отказе?.. Вот — надлежащая грамота, за подписями должностных лиц… Он, Блэр, решительно отказывается взять машину обратно; он не уполномочен на это… Нет, уважаемый председатель завкома трижды неправ! Во-первых, нельзя жить по старинке; во-вторых, — такой отказ просто оскорбителен для общественной организации… В-третьих…
Пришлось согласиться и с этим.
Блэр и Товстиков в тот вечер сидели в садике довольно долго. Англичанин говорил много и охотно.
— Россия великая загадка, чудо… Я много жил, I had a great life, — восклицал он, — но я даже в самых радужных грезах не мог вообразить себе ничего подобного. Великий, величавый эксперимент! Суровые годы, суровые, достойные люди. Нет, нет! Теперь я ваш, и — всей душой… Мы, европейцы, упустили в свое время изучить вас, а теперь вы определяете наши судьбы. Великолепный, поучительный эксперимент!
В середине этого разговора на крыльцо вышел и молча сел бочком на перила Женькин дядя — Михаил. За все время он не проронил ни слова, хотя Блэр то и дело обращался прямо к нему. Дядя Миша только выпускал клубы дыма.
Когда оба инженера ушли, он сходил за угол федченковского «коттеджа», выкатил оттуда новенький блестевший никелем «дукс», молча покатал его так и сяк по траве, приподнял на воздух, осмотрел и вдруг довольно сильно ударил шинами о землю, так, что спицы дробно зазвенели.
— Ты чего это, Миш? — спросил удивленный Федченко.
Машинист презрительно посмотрел на дорогу, по которой шли к городу две фипуры, отдалившиеся уже на значительное расстояние.
— Что, не понравился он тебе? Мне-то и самому он не больно по сердцу.
Михаил некоторое время хранил молчание. Потом губы его точно против воли зашевелились.
— Ек-спе-ри-мент! — хмуро и с явной неприязнью выговорил он. — Сам-то он — експеримент! На шарикоподшипниках гражданин… Не люблю таких…
И он решительно прислонил машину к стенке «коттеджа».
С этого дня гражданин Дориан Блэр стал нередким гостем на Путиловце. Люди относились к нему по-разному: иным он нравился, других как-то настораживал — слишком уж боек, слишком суетлив, слишком все может! Однако приходилось признать, что человек он — с головой и своего не упустит. Мало-помалу к нему стали привыкать. Женька же смотрел на него не без искреннего восхищения. Ведь это благодаря ему он стал теперь настоящим самокатчиком.
* * *
В августе месяце Женьке пришлось мало видеться с Вовой Гамалеем. Пользуясь тем, что старик Петр Аполлонович начал уже, как обычно зимой, работать по ночам (ночи стали темнее) и спать днем, Вовку снова принялась допекать немка. На ее взгляд, мальчик недопустимо омужичился, распоясался в этой деревне. Кроме того, он ужасно отстал по немецкому языку. Она намеревалась наверстать упущенное до сентября, а в сентябре, преодолев сопротивление старого чудака, переселив Вовку в город, к тете Лизе, отдать его в Реформатское или в Петершуле[35]: там, в этих старых немецких гнездах, педагоги, наперекор Наркомпросу, все еще теплили «светоч старой германской культуры». Может быть, там из ребенка выгонят безалаберный русский дух. «Все русские — большевики, все до единого! — поднимая брови, говорила Валерия Карловна Гамалею. — Без исключения все! Большевики и анархисты! Надлежит германизировать русский народ. Иначе — гибель!»
Да, как бы Женька ни рвался, ему трудно было добиться настоящих, долгих встреч с Вовой.
Фенечка все еще оставалась в Корпове. Бабка Федосья не отпускала ее оттуда, вероятно, для того, чтобы ей было о ком заботиться, на кого ворчать. Ее муж, как пропал без вести на войне, так и не подавал никакого слуха о себе. Почти ежемесячно она отправляла в Москву «бумаги» с запросом, не появлялся ли, не числится ли где-нибудь в живых старый солдат Ершов Степан Макарович? Но бумаги эти ничего не меняли. Никто и нигде ничего не знал про Степана Ершова.
Был, правда, по сю сторону рубежа в августе месяце 1919 года человек, который мог бы дать о нем самые верные сведения. Но как могла проведать об этом Федосья Андреевна? Никак.
Конечно, никак, потому что человек этот жил в те дни в далеком Ямбурге, имел десять лет от роду и звался Федюшкой Хромовым.
Никакой связи между ним и деревней Корпово не не было.
* * *
Степан Макарович Ершов, тот самый солдат, который удил рыбу-силяву вместе с Федюшкой под крепостным ямбургским валом на Луге-реке, был перед этим привезен с очередной партией возвращающихся на родину военнопленных из Германии в Ревель. Потом его со многими другими перегнали в Нарву.
Трудно сказать, почему он не попал сразу же в одну из частей родзянковского корпуса. Может быть, он (тоже вместе с другими) на первых же порах уперся и отказался снова итти под пули, да еще под свои, русские. Или командование белых не решалось еще тогда разбавлять свои полки пополнением столь ненадежным, как такие Степаны. А возможно — он просто не угодил по случайности в очередной список…
Так или иначе, в июне и июле Ершов томился еще в каких-то ямбургских тыловых казармах. Он ловил силяву в реке, как маленький, умирал от тоски, жил впроголодь, мечтал дезертировать через фронт домой и все никак не решался на это.
