Я постоял, послушал: нет, ни души, все в мастерской готовят тракторы к завтрашнему походу — утепляют кабинки, проверяют моторы, чтобы не отказали в этой шалой степи. Если до утра не будет известий от пропавших трактористов, то на выручку пойдет специальный спасательный поезд. Мне тоже хотелось пойти в этот поход, и Демин, который его возглавляет, согласился взять меня, но Ладыгин почему-то вычеркнул из списка мою фамилию. Это было обидно, тракторист я не из последних. Что это: неверие в мои силы? Тогда вдвойне обидно. Я решил разыскать директора и спросить, в чем дело, и настоять на своем. Не для того я нахожусь здесь, навлекая на себя гаев всей редакции, чтобы отсиживаться в четырех стенах. Я должен все сам испытать. Только тогда сумею написать так, как было на самом деле, и чтобы мне поверили, что было именно так.
Тишина. Я один во всей конторе, телефонистка не в счет. Ладыгин, конечно, в мастерской. Но как туда добраться? Телефонистка выглянула из своей комнатушки:
— Ты еще не ушел? Иди скорее, город тебя вызывает. Давай скорей.
Она надела мне на голову наушники.
— Сиди и жди, скоро вызовут.
Вызвали не очень скоро: в наушниках что-то шумело и потрескивало, иногда прорывались обрывки чьих-то разговоров. Телефонистка задремала, привалившись к теплой печке. И я было задремал, как вдруг, сквозь все шумы и завывания, меня позвал очень знакомый голос…
— Да, — ответил я, еще не понимая, кто зовет меня. — Да, я слушаю.
И прежде чем вспомнился этот голос, прежде чем я осмелился поверить в свою догадку, до меня донеслось:
— Мне передали твой привет. Это в самом деле твой? Или Клава проявила инициативу?
Тоня. Упали стены, меня подхватил буран, закрутил и понес.
— Да, — ответил я ей в тон: осторожно, не доверяя и ей и себе. — Привет мой, но инициатива ее.
— Я так и подумала. Ты что делаешь?
— Сижу в конторе. А ты?
— А я тоже сижу на базе. Одна. Сегодня мое дежурство. А вообще-то работаю. Мы сейчас тракторы собираем под руководством мистера Гаррисона. Прибыли новые тракторы «интернационалы» и «клетраки». А с весны начну ездить на фордике.
— Вот ты и добилась своего.
— В конце концов, да. Ты скоро приедешь?
— Скоро.
Непродолжительное молчание, и снова осторожно, как ощупью в темноте, когда неизвестно, на что наткнешься.
— А ведь я тебя простила…
— А ты имеешь право прощать?
— Да. Я ведь тебя любила. Во всем верила.
— Ты говоришь, верила. А сейчас?
Вздох. Молчание.
— Я так долго не видела тебя…
— Нет, ты мне и тогда не поверила, когда уехала. А я тебя искал.
— И совсем не потому я уехала. Я всегда верила тебе, я очень верила.
— Не знаю. Я бы не смог уехать от тебя так, как ты. Сбежать.
— А я не от тебя сбежала. Я от себя. От всего «дома Вишняковых».
— Знаешь, по-моему, это слова.
— Нет. Это на самом деле так и было.
— Тогда, прости меня, это глупо.
— Нет, не очень. Ты там один?
Я оглянулся: телефонистка дремала у печки или делала вид, что дремлет.
— Почти один.
— Что значит «почти»?
— Нас могут услыхать все, кто захочет. Подслушать.
— Пусть слушают. Ладно?
— Пусть.
— Нам скрывать нечего. Тем более что я и сама-то не все понимаю. Я даже не знаю, как это тебе объяснить. Я, конечно, виновата в том, что уехала. Мне показалось, будто ты, как и все, не хочешь, чтобы я работала в совхозе. А потом и ты провинился передо мной. Считай, что мы квиты. Мы оба оказались недостойными нашей любви.
Мне показалось, что это она проговорила, улыбаясь счастливо и смущенно, и мне стало стыдно за то, что я так осторожно и как бы даже осуждающе разговариваю с ней. Какое право я имею осуждать ее? И за что? За то, что она любит меня? Теперь я был уверен, что любит.
— Прости меня, — сказал я взволнованно.
— Так ведь уже простила. А ты?
— И я тоже. Я приеду завтра!
Долгое молчание. Грохочет и воет бурая.
— Ты не все понял. Я тебе позвонила совсем не для того, чтобы ты приехал. Совсем не то надо.
— А что надо? — Я снова насторожился. Что ей надо?
— Ты только должен знать, что я простила. А все остальное уже для тебя не имеет значения.
— А какое право ты имеешь прощать?
— Такое же, как и ты.
— Мы уже это говорили.
— «Это» и до нас уже говорили много раз с тех пор, как люди научились разговаривать. А приезжать совсем не надо. Ни тебе не надо, ни мне. Я же сказала, что мы недостойны любви.
— Ты хочешь сказать, что нельзя начинать новую жизнь с взаимных уступок?
— Да, я так и подумала. И еще…
Наступило продолжительное молчание, и это так не похоже на нее, не признающую молчания, даже не очень продолжительного. Мне стало не по себе.
— Ты что? — спросил я.
— Поставим точку, — послышался сквозь гул и треск проводов.
— На чем?
— На воем, что было и чего не было. На всем, что мы выдумали.
— Ну вот что! — я сорвал наушники и прокричал в черную трубку: — Все равно я приеду! Завтра же. Приеду!
Я так орал, что телефонистка открыла глаза и потянулась.
— Наговорился? Это ты с кем так отчаянно?
— С секретарем райкома.
— Ну да? Про любовь-то?
— А если секретарь девушка? Вот то-то. — Я взял ее руку и нежно пожал: газетчику с телефонистками ссориться нельзя.
14
Взвинченный разговором с Тоней, я пробился сквозь буран в мастерскую и сказал Ладыгину, что ехать мне совершенно необходимо и, несмотря ни на что, я уеду. Со свистом вырвалось голубое пламя из паяльной лампы, скрежетали напильники, из кузницы доносились звонкие удары молота, аккомпанируя моему заявлению.
Подняв усталые глаза, Ладыгин весело и даже с какой-то удалью проговорил:
— Вот как! А я вас и не держу. И права такого не имею.
Это правда: все его директорские права на меня утрачены. Сегодня я получил окончательный расчет, как тракторист, и могу сам располагать собой. Вольный человек. Но от этого сознания неограниченной своей вольности мне вдруг стало необыкновенно тоскливо. Каждый знает, как трудно отрываться от места, к которому прирос всеми корнями души. Ладыгин понял это.
— А вы не унывайте. Напишите книжку про нас, и все останется при вас и навсегда. Написанное не пропадет, если, конечно, все, что написано, правда. И еще, знаете, когда будете писать о наших поражениях и потерях, о наших трудностях, не забывайте, для чего мы его все пережили. Как бы ни было, а совхоз мы построили. Вот он, стоит! Это и есть та наша главная правда, за которую мы кровь проливали. — Он потянулся и, скрывая зевок, рассмеялся: — Отчего это, как только начну возвышенно говорить или даже думать, в сон клонит? Устал и спать хочу, как черт. Сейчас всех, кому завтра ехать, разгоню по койкам. Начну с вас.
Рано утром, еще затемно, мы выехали из совхоза.
Впереди пустили трактор порожняки. За ним следовал второй трактор, который тащил поставленный на полозья вагончик. Его за ночь изготовили из огромного ящика, в каких к нам прибывали катерпиллеры, поставили ящик на полозья, по сторонам прорезали по окошку и в задней стенке навесили дверь. Все утеплили кошмой, а крышу покрыли железными листами. Внутри вагончика поставили чугунную печурку, по стенам устроили диванчики и два яруса и все склепали, свинтили болтами, и получилось так ладно, что потом этим вагончиком пользовались многие годы. Третий вез бочки с горючим и маслом.
Я забросил свой чемодан в вагончик, и сам устроился на одном из диванчиков, как обыкновенный пассажир. Обидно, конечно, но я еще надеялся, что мне напоследок доверят машину. Так оно и получилось, верно, не сразу.
Нашу колонну возглавлял Демин. Он попеременно с Гришей Яблочкиным вел головную машину. Трактор шел по целине, пробивая дорогу сквозь злой буран, который свирепствовал вот уже вторые сутки. Снег был молодой, еще не успевший слежаться и окрепнуть. Упал он на мерзлую землю, поэтому тракторные гусеницы сдирали его до основания, обнажая не успевшие еще потемнеть седые пряди ковыля и нагромождая перед радиатором целые сугробы.
А мне в вагончике слышны только завывание ветра, грохот железа по крыше, выгнутой, как у сундука, да воркующий скрип тяжелых полозьев в снегу. Давно не путешествовал я в качестве пассажира. Безделие и умосозерцательность — эти непременные спутники длительных дорог — сейчас были особенно непереносимы.
Каждый поворот могучих гусениц приближал меня к городу и отдалял от Тони. Все яснее становился истинный смысл вчерашнего разговора. Это было прощание. Точка поставлена, а я только сейчас это сообразил. Вот в чем состоит унизительность моего положения. Я так орал, что она, должно быть, подумала, будто я намерен разыгрывать жалкую роль человека, которому отказано в любви и который решил бороться за свои сомнительные права.
