Затем дядя Михась повернулся к Луговому и строго взглянул на него:
— Ты своему министру скажи, чтобы он про Замошенцы не забывал. И нам электричество требуется. Спим и во сне видим.
Позднышев чокнулся еще раз, затем решительно отставил стакан. Он быстро отужинал, достал полевую сумку, и Стасик повел его в холодную баню. Там он стал готовиться к докладу.
Заторопился и дядя Михась. Через несколько минут он уже названивал из сельсовета по телефону. Вызывая соседские сельсоветы, дядя Михась орал истошным голосом и последними словами ругал связистов, приписывая им плохую слышимость, будто связисты виноваты в том, что дядя Михась глуховат. Наконец все соседи приглашены на доклад приезжего подполковника. «Будут знать, с кем дружбу водим! Подполковники приезжают в Замошенцы к дяде Михасю доклады делать».
Собрание началось поздно вечером, школа была битком набита. На первых скамейках сидели гонцы из соседних деревень и хуторов.
— На повестке дня у нас один вопрос, — торжественно и громогласно объявил дядя Михась. — Академик Позднышев сделает доклад о текущем моменте... — Тут дядя Михась подумал и добавил: — ...О текущем моменте нашей действительности и жизни.
Доклад был обстоятельным, но еще больше времени заняли ответы на вопросы, которых было множество.
Когда Позднышев, Луговой и дядя Михась вышли после собрания на крыльцо, они услышали то осекающийся, то вновь возникающий рокот мотора.
— Что это у вас за мотор? — спросил Луговой. — Вроде хочет работать, да не может.
Дядя Михась вытянул шею, повернулся боком и вслушался.
— Это наше «длинное замыкание» — иначе сказать, Зина Барабанова — и ваш шофер над движком колдуют. Девка на все проценты, лучше нельзя придумать, а с движком никак не управится.
Наутро гости пошли пройтись по деревне, наведались в новые дома, откуда еще не выветрился запах смолы и стружки.
— На той неделе последнюю землянку порушили, — сообщил не без гордости дядя Михась.
Антон Иванович давно был готов к отъезду, но не проявлял признаков нетерпения.
У машины стояла высокая девушка в замасленном комбинезоне и с черными руками. Она была с непокрытой головой, и когда прядь блестящих волос падала ей на глаза, она поправляла волосы движением локтя. Брови ее тоже были золотистые. Глаза в светлых густых ресницах освещали теплым светом веснушчатое лицо.
— Значит, Зиночка, с Антоном Ивановичем, поскольку он одинокий, дружите, а с нами знаться не хотите? — не унимался Луговой.
— Где нам подполковники! Образование не позволяет. Семь классов — на двоих с подругой...
— Вы как сюда ехали? — перебил Зину дядя Михась и в ожидании ответа повернул голову вбок, как это делают все контуженные, которые слышат на одно ухо.
— Через Аксиньино, — сказал Позднышев. Он уже занес ногу на подножку машины.
— Через Аксиньино? — ужаснулся дядя Михась, словно машина всю дорогу ехала по минным полям. — Зачем же такой крюк? От Запрудного берите влево, мимо Княжьего болота, через лес, где саперы секретную дорогу для танков строили, и мимо плотины по Саперному мосту на тот берег. Километров на двенадцать экономию наведете.
— Так ведь тот мост был временный? — удивился Луговой.
— Временный! Вечной постройки мост. Для танков строен. Его так и народ называет — Саперный мест. Никакой паводок ему не страшен.
— Плотина-то взорвана? — продолжал удивляться Луговой.
— Немцы взорвали, а мы починили.
«Мой мост и моя дорога! Живут! — взволнованно подумал Луговой. — Выходит, саперы не только разрушали — и впрок строили!..»
— Нужно будет на свою карту поправки внести, — сказал Позднышев, а мысленно себя пристыдил: «Как свои пять пальцев, как свои пять пальцев! Не нужно хвастать...»
Наконец сказаны все слова благодарности и привета, выслушаны все пожелания и напутствия. Машина в пути.
— Ты извини, Антон Иванович, что задержались, — сказал Луговой, стараясь быть серьезным. — Зато отдохнул ты как следует. Выспался сразу за несколько дней.
— Как же, выспишься у них! Полночи с этим проклятым движком провозился.
— Антон Иванович сердится! А кто же тебя заставлял?
— Да все этот председатель тугоухий. Такой настырный мужичонка! Попросил помочь, я отказался. Тогда он, хитрый черт, попросил только дать механику консультацию. Ну как тут откажешься?
— Как же этого механика зовут?
— Его зовут Зиной, — ответил Антон Иванович еле слышно. Луговой прыснул, не удержался и Позднышев. — А по прозвищу — «длинное замыкание», поскольку у нее движок никак не заводится. Только механик тут не виноват. Карбюратор не в порядке, да и кольца поршневые...
— Смотри, Антон Иванович, наденут тебе колечко, только на палец.
Антон Иванович притворился рассерженным.
— Вы скажете, товарищ гвардии майор!
По привычке он называл штатского Лугового по его старому званию.
Когда машина выбралась на шоссе, Позднышев распорядился:
— Завернем на минутку в райисполком.
Увидев знакомого подполковника, Кременец приветливо встал из-за стола. Позднышев пошарил в полевой сумке, достал карту, расстелил ее на столе, пригладил ладонями на сгибах.
— Вот, товарищ Кременец, карта вашего района. Хочу преподнести в подарок.
— Чем заслужил такое внимание?
— По этой карте гвардейская дивизия Моложатова почти весь район ваш отвоевала. Вот видите — красные стрелки и эту дугу восточнее Непряхино? Здесь мой полк прорывал немецкую оборону. Держал карту на память, но она может вам пригодиться. Гражданской карты такого масштаба еще нет.
— Разгладим утюгом складки, застеклим, — сказал Кременец, растроганный. — Такая карта дороже самой дорогой картины.
Он долго и крепко жал Позднышеву руку и, если б мог, наверно, обнял бы его. Кременец вышел на крыльцо проводить гостей, и Антон Иванович, задремавший было после бессонной ночи, сразу встрепенулся и включил мотор. Он любил, когда машину провожало начальство.
Через несколько минут запыленный поселок остался позади. Однообразный хвойный лес раскинулся по обеим сторонам дороги.
Каждый думал о своем.
Позднышев сидел, откинувшись, прикрыв глаза. Он пытался восстановить в памяти карту, оставленную Кременцу, но на этот квадрат наплывали другие, такие же пестрые. Мельтешили перед глазами деревеньки, большаки, лесочки, полустанки, речки, проселки. Желтовато-серые квадраты безлесных районов Смоленщины, зеленые с синими прожилками квадраты Белоруссии, Литвы, квадраты Восточной Пруссии, испещренные мелкой сеткой дорог-морщинок и названиями чужих городов, хуторов, господских дворов. Вот в край листа плеснуло голубым прибоем Балтийское море, вот оно залило чуть не весь квадрат.
Новенькие карты, нетерпеливые карты наступления! Они не успевали истрепаться в планшетах, как их уже заменяли другими — так быстро гнал всех вперед свежий ветер победы. А эти старые друзья, обветшавшие карты времен обороны, карты, протертые на сгибах, подклеенные и вновь протертые? Все реже их вынимали из планшетов — то ли щадили их старость, то ли успевали изучить местность наизусть. Слава вам, простреленные, залитые кровью карты! Многие погибли, не успев сослужить своей службы. Слава и вам, потрепанные квадраты, которые исчерчены вдоль и поперек, — вот штабной карандаш, вот линия, властно проведенная ногтем, вот ожог от упавшего пепла. Может быть, маршал трубкой своей водил по этой карте, как указкой, а может быть, безвестный капитан, засыпая, уронил на карту незатухший окурок. А вот и последний квадрат, с которым офицер закончил войну. Не торопясь, он положил эту карту в планшет за прозрачную перепонку и сказал;
— Все!..
А квадраты карт, заслоняя друг друга, наплывая один на другой, мелькали перед глазами Позднышева.
«А сколько еще придется сидеть над картами в академии, запоминать их географические подробности, чертить на них и ломать голову над задачами по тактике... Может, еще и прорыв у Непряхино и Замошенцы вспомнить придется... Как только приеду в Москву, в тот же день напишу генералу. Надо дружбу с районом завязать. Кременец-то адреса дивизии не знает. Тем более дивизия наша Витебская...»
Луговой полусидел-полулежал на заднем сиденье, смотрел на нескончаемый лес, бегущий мимо, и размышлял:
«Вот пишут в газетах — отстроены тысячи деревень, сто тысяч погорельцев переселились из землянок. Но ведь это тысяча Замошенцев! Сто тысяч дядей Михасей, Зиночек, бабушек Василис, Стасиков! Что значит одна, только одна из тысяч сельских электростанций? Сотни светлых окон, ребячьи головы, склонившиеся над книжками, сотни и сотни ламп, лампешек, моргалок, коптилок, каганцев, мигалок, лампадок, убранных со столов пли выброшенных вовсе...»
Антон Иванович гнал машину на предельной скорости. Он то и дело обгонял какие-то престарелые полуторки, обозы с хлебом или возы с сеном. Сено свешивалось до земли, закрывая колеса, и сзади, когда лошади не было видно, такой воз походил на путешествующий стог. На шоссе было в меру оживленно, но Антону Ивановичу все бывшие фронтовые дороги казались сейчас пустынными.
