— Он кормил, он, — виноватила Груня Коляна, — я давала одну грудь. Где мой Петька? Жив, помер?
— Жив, жив, спит. В другой раз не кормите так. Можно закормить насмерть.
Груня потребовала, чтобы немедленно показали Петьку. Ей велели снять верхнюю одежду, дали белый халат и косынку — повязать растрепавшиеся волосы, затем провели в изолятор.
Петька лежал в белой кровати, на белой подушке и простыне, под одеялом, лежал один во всей довольно большой кровати, где поместился бы десятилетний. Он почмокивал губами, пошевеливал пальчиками, сопел. Груня успокоилась. Петьку показали и Коляну.
— А теперь идите в поселок, побудьте там, сосните! А в семь утра ты, мамаша, приди сюда. Будешь кормить своего Петьку, — сказала дежурная.
Груня пожелала перебыть до утра в интернатской прихожей, но этого не позволили. Пришлось остановиться у знакомых.
В интернате решили подержать Петьку несколько дней. После второго свидания с ним, когда парнишка уже смеялся, Колян, успокоившись за него, вернулся в Веселые озера, к колхозным делам. Груня осталась в Ловозере. Между семью часами утра и семью вечера через каждые три часа она приходила в интернат кормить Петьку грудью. Время между кормлениями часто проводила там же, зорко, придирчиво наблюдая, как возятся с ребятишками. Иногда ей доверяли кой-какую работу. Она разглядела и разузнала все, что было и что делалось в интернате. Теплый, белоснежно-чистый, с мягкими постельками, многообразной, вкусной пищей, яркими игрушками, населенный здоровой, веселой детворой, он показался ей раем, а ребячья жизнь — райским блаженством.
Через неделю Петьку выдали матери. Дома прежде всего она попросила Коляна вычитать ей, как надо кормить грудного ребенка. Именно по этой книжке кормили ребятишек в интернате, и все они были хороши на зависть. Накормив и спеленав парнишку (все по-ученому), Груня унесла его в школу и показала Ксандре.
— Вот, здоров. Ты — добрая девушка, правильно послала меня, к хорошему доктору. Спасибо тебе! Хочешь — можешь подержать Петьку. — И Груня подала его Ксандре. — Прости меня, неграмотную дуру, за обидное слово!
— Ладно, — согласилась Ксандра. — Не вспоминай!
Так, с Петькой на руках, Груня несколько дней ходила по поселку, побывала во всех детных семьях и расхваливала интернат:
— Кормят, одевают, угощают, как в праздник. Чистый рай. Всяк день каждому ребятенку дают по яблочку. Самым маленьким, беззубым, дают тертые, а большеньким, зубатеньким, — целенькие. И за все — ни копеечки. Вот переедем в Ловозеро — Петьку обязательно сдам в интернат.
На очередном собрании большинство веселоозерцев высказалось за переселение в Ловозеро, а ловозерцы согласились принять их. В том же году соединили в общий массив пастбищные, земельные и водные угодья, свели в одно стадо оленей, колхоз «Саам» сделали бригадой Ловозерского колхоза, Коляна — бригадиром в ней.
Перевозить в Ловозеро избенки и амбарчики стало не так уж нужно, и переселение затянулось на годы.
Ксандра заметила, что у нее убывают силы, увеличивается сонливость, вялость, равнодушие к делам и людям, желание побольше полежать в кровати. Она знала, что это — предвестники цинги, бороться с ними надо свежим воздухом, движением, правильным питанием. Движения было достаточно: в школе занималась без присяду, одна с четырьмя классами, после уроков много ходила по всяким делам из тупы в тупу. Свежего воздуха определенно не хватало. Она почти все время проводила в тесных, низких, густо заселенных помещениях, с плохими, дымящими печами либо с очагами вместо них. И совсем плохо было с едой — изо дня в день оленина и рыба, ничего молочного, никакой зелени.
У нее были лыжи, ей беспрекословно давали колхозных оленей, но ходить и ездить не хватало времени. Предвестники цинги усиливались, а в средине зимы пришла она сама — у Ксандры начали кровоточить десны.
Вспомнилось, как пророчил ей один из приезжих доброхотов: «Сперва заболеете цингой, потом — скоротечной чахоткой. Потом вас закопают в холодную каменную землю и сверху придавят большущим камнем, у которого никогда не вырастут ваши чудные волосы, не появятся ваши светлые глаза. Уезжайте немедленно отсюда! Разменять свою жизнь на могилу, себя — на бездушный дикий камень — это такое варварство!»
Тогда Ксандра весело отозвалась на это:
«Зряшные страхи. Я в Лапландии уже десять лет — и здорова, бодра, смеюсь, как никогда раньше», — и засмеялась.
«Ваше счастье. Но не насилуйте его слишком — может отказать», — еще припугнул доброхот.
И вот обнаружилось, что этот черный ворон накаркал правду — счастье, служившее пятнадцать лет и казавшееся вечным, отказало, сломалось. Ксандра прижалась спиной к горячей печке. От частого сидения в лапландских тупах лицом к очагу, а спиной к двери, обычно сделанной плохо, спина стала зябкой. Тут к этой постоянной зябкости добавился озноб от страха перед цингой. Стояла, прижимаясь к печке, словно к маме, и желала одного: чтобы подольше не оторвали ее.
Среди ночного мрака окно ее каморки вдруг ярко осветилось. «Пожар», — встревожилась Ксандра и выбежала на улицу. Там собирался народ. Небо в северной части было пересечено полосой, похожей на речку, залитую лунным светом. Эта переливчатая полоса северного сияния вдруг сильно изогнулась и стала разноцветной, как радуга. Потом одна половина радуги погасла, другая осталась наподобие крутой дороги, соединяющей небо и землю. Постояв недолго, она сгорела в мгновенном пожаре.
Несколько минут небо было черно, как потолок в лапландской тупе, затем невидимая рука начала то раздвигать, то сдвигать черное, как занавес. За ним виднелся другой, из перебегающих разноцветных полос.
И снова небо почернело. На его черную пустыню вырвался из-за горизонта мохнатый белесый клубок, вроде крутящегося волчком белого медведя, который задумал достать зубами свой хвост. Медведь потешился и нырнул в непроглядную глубину ночи.
Такое богатое сияние бывало не часто, и Ксандра подумала:
«Оно разыгралось мне напоследок, на прощание».
Отпустив ребятишек, Ксандра вышла следом за ними подышать свежим воздухом. Стояла оттепель, что называется пахло дождем, но пока валил мокрый снег, валил крупными мохнатыми звездами. Бродившие по поселку люди, собаки, олени были словно одеты в белые саваны.
Повстречался Колян, ехавший на оленях, как всегда приостановился и спросил Ксандру о здоровье, о делах, нет ли какой нужды.
— Прокати меня! — попросила Ксандра.
— Садись! Куда ехать?
— Куда угодно. Покатай без дела, как бывало прежде. И может, в последний раз, — сказала она, усаживаясь в сани.
— Почему в последний?
— Я заболела цингой. Придется уезжать отсюда.
У Коляна едва не сорвалось с языка: «И уезжай!» Но это было бы то же, что сказать солнцу: «Уходи!» Колян постоянно находился в разъездах: то на пастбище, то в Ловозере, Ксандру встречал редко, накоротке, она стала для него вроде лапландского солнышка. А можно ли сказать солнцу: «Уйди», когда оно без того больше прячется, чем светит?
— Совсем не надо уезжать. Ешь сырое мясо и рыбу! — посоветовал Колян. — Ешь больше!
— Не могу.
— Научись!
— Пробовала. Не могу. Достать бы луку и картошки. Тогда я дотяну учебный год.
— Будет все, — пообещал Колян. — Что еще?
— Больше ничего не надо.
Ехали без управления, по прихоти вожака оленьей упряжки. Непогоняемые олени бежали неторопко, санки по свежему мягкому снегу скользили ровно, бесшумно. Ксандра оглядывала заваленные снегом равнины озер, утесисто-неровные берега, островки мелких, кривых берез и раздумывала печально, под стать этой зимней печальной картине:
«Зачем я здесь? Действительно ли так нужна, чтобы тратить всю жизнь, все здоровье? Другие поживут год-два и уезжают: с нас, говорят, довольно. Разве моя жизнь ничего не стоит? Почему мне жить для кого-то? А когда же для себя? Хоть чуть-чуть для себя…»
— Колян, поверни к падуну, — попросила Ксандра.
Всегда прекрасный, могучий, необоримый, падун на этот раз показался девушке еще прекрасней, могучей, необоримей.
Северная зима с морозами до сорока градусов, с ураганными ветрами толсто одела льдом его каменные берега, далеко в воду выдвинула ледяные забереги, но остановить, заледенить весь не могла. Потесненный, он летел стремительней и трубил громче, грозней, чем обычно.
Под шум падуна Ксандра продолжала думать: «На Волге нет таких. Я буду вспоминать его, вспоминать всю Лапландию. Прохладное солнце. Гладкие ласковые камни — валуны. Вечно бегучие бессонные речки. Всю ее красоту и печаль. Буду видеть во сне, что я здесь, стираю и мою все подряд, даже воду. Меня будут радовать и мучить лапландские сны, как сейчас радуют и мучают волжские». Ксандре часто снилась Волга, ее пристани, пароходы, ярмарки. Настойчивей всех был такой сон: плывет длинный плот, пахучий, как сосновый бор. На краю под солнцем сидит золотисто-загорелая, будто тоже сосновая, бурлачка и старательно выводит:
