Иван отвернулся. И чтобы ее идти следом за Ксенией и не видеть её, он зашагал в обратную сторону. И тут только вспомнил, что ему нужно побывать у Закамышных. Груня и Яков Матвеевич еще в прошлую субботу просили, чтобы он заглянул к ним один, без Настеньки.
— Надо нам посекретничать без дочки, — таинственно говорила Груня. — Настенька в житейских делах несурьезная, с ней ни о чем важном не поговоришь… Все смеется, все зубы скалит,
Яков Матвеевич рассудительно добавил:
— Скоро вы с Настенькой уедете. Потолкуем, как вам жить. То были вольные птицы, а теперь — жена и муж, всякие у вас семейные обязанности.
В доме Закамышных был тот беспорядок, который можно увидеть в каждом журавлинском доме только осенью, когда хозяева занимаются соленьями. И в сенцах и в комнате Иван заметил голубями белевшие капустные листья. Тут же были разбросаны огрызки кочерыжек, рассыпана крупная, как горох, соль. Рядом со столом, с мокрых досок которого мутными слезами стекал сок, стояла кадка ведер на восемь. Она была доверху набита розово-белой, мелко посеченной капустой, раскрашенной стручками красного перца и оранжевыми кусочками моркови. Капуста, выросшая в пойме Егорлыка, была так свежа и сочна, что сок ее переливался через край кадки.
Радуясь приходу Ивана, улыбаясь ему, как может улыбаться только теща любимому зятю, Груня застелила кадку мокрой чистой марлей, а Яков Матвеевич положил на эту марлю «груз». Это были деревянный круг и поверх него камень-известняк величиной с шапку. Когда «груз» уместился в кадке, буро-сизая, свежо пахнущая капустой жижа выплеснулась через верх. Груня по-хозяйски деловито сказала:
— Ваня, сынок, помоги своему тестю. — Кивнула на кадку. — Такая малюсенькая кадочка для двоих мужчин — пустяк! Яша, берите и несите!
Тесть и зять, как по команде, разом нагнулись и дружно подхватили обтянутые обручем мокрые снизу борта. Подняли легко и понесли. Как ни старались, осторожно переступая порог, нести кадку так, чтобы она не качалась и не наклонялась, и все-таки не смогли. Правда, двор прошли благополучно. Когда же начали спускаться в погребок, Иван подумал о Ксении (и надо же было именно в эту минуту думать о ней!). Ругая себя, за то, что сказал: «Когда стемнеет, Настенька пойдет к матери», — он споткнулся. Кадка покачнулась и чуть было не вырвалась из рук — удержалась чудом; зато сок выплеснулся с такой силой, что залил плечи и весь правый рукав еще нового Игванового пиджака. «Так тебе и надо! — сердито подумал Иван, прижимая к груди кадку и протискиваясь в погребок, из которого веяло сырой свежестью. — И принесла меня нелегкая, будто нарочно метил, чтоб носиться с этой штукой!.. Мог бы прийти и попозже, а то и завтра…»
Приседая, мужчины бережно поставили кадку на дощатый, скрипящий настильчик и вышли. Груня увидела, как Иван, выбравшись из погребка, снял залитый капустным соком пиджак и начал его отряхивать, крикнула:
— Ой, божечко! Ваня! И как же такое могло приключиться! Ах, беда какая!
— Груня, не охай и не ахай, а возьми одежину, просуши и поправь все утюжком, — сказал Яков Матвеевич, беря у Ивана пиджак и отдавая жене. — А мы, Ваня, пойдем в хату, отдохнем, покурим… Ты знаешь, Голощеков сегодня уехал за билетами, знать, в воскресенье проводы. Да, Ваня, быстро прошумели дни-денечки… Будто вчера заявился в Журавли…
И пока Груня занималась пиджаком, мужчины уселись в горнице и закурили. Яков Матвеевич, счищая толстым ногтем золу с папиросы, начал разговор о том, что вот и осень как-то незаметно подоспела, а там, глядишь, заявится зима; что с кормами для скота в «Гвардейце» в этом году хорошо — хватит силоса и сена до новых трав; что вчера он был в степи и любовался озимыми — до чего же красочные зеленя, «и художнику такие краски не под силу»; что вода в Егорлыке стала чистая и заметно убавилась. «По всему, Ваня, видно, Кубань обмелела…»
Иван кивал головой, соглашался, поддакивал. Зная, что упоминание о воде и зеленях — присказка, а настоящий разговор впереди, Иван почти ничего не слышал из того, что говорил ему Яков Матвеевич. Свои думки заполнили голову, и избавиться от них Иван не мог. «Или она такая собой притягательная, и я не в силах устоять, или же я дурак набитый, — мысленно ругал он себя в ту минуту, когда Груня принесла отутюженный пиджак. — И зачем, ради чего нужно мне, чтобы она пришла именно в тот момент, когда дома не будет Настеньки? Пусть приходила бы, если ей так желательно, в любое время и днем, а не вечером… Пусть попрощалась бы и со мной и с Настенькой — ничего плохого в этом не вижу. И пусть попросила бы совета при Настеньке… Так нет же, получается все навыворот. Почему-то Настенька обязана уходить в это время к матери… А если не уйдет? И кто дернул меня за язык, и надо же мне было такое сказать… А может, мне хочется побыть с нею наедине, а сознаться себе в этом боязно и… совестно?.. Ну, допустим, мне совестно, и я хочу этой встречи. Когда-то Ксения мне нравилась да и сейчас, чего хитрить, тоже нравится… А дальше что? Снова Маныч? Нет, по всему видно, Маныч был, и другого Маныча не будет…»
— Она какая по натуре? — говорила между тем Груня, вешая пиджак на спинку стула. — Сумасбродная, в голове один ветер, а Москва — это же сколько люда… Там сурьезность нужна… Так ты ее, Ваня, оберегай, ить она же еще истинное дите. — И вытерла кулаком слезинку.
— И пожалею и поберегу.
— А как же, Ваня, с вашим законным браком? — допытывалась Груня. — Или так, нерасписанные, и явитесь в Москву? Да кто же вас таких за мужа и за жену считать будет?
— Мамаша, об этом тоже не печальтесь! — сказал Иван. — Все будет сделано по закону!
— Уговорил?
— Нет. Приказал! На правах мужа, — не моргнув глазом, смело врал Иван. — Если хотите знать, Настенька стала такая послушная…
— Вышколил? — удивилась Груня. — И каким же манером, Ваня?
— Действую строго по заповеди, — говорил Иван весело. — Знаете: жена да убоится своего мужа…
— Это не для Настеньки, — сказал Яков Матвеевич.
— Да погоди, Яша! — перебила Груня. — Ну, и как, Ваня? Убоялась уже, стрекоза? Согласилась на роспись?
— Еще как! Настенька так переменилась, что ее не узнать. Выслушала меня и говорит: правильно, Ваня, ошибку свою исправлю, только не тут, не в Журавлях. В Журавлях меня все знают, и. мне стыдно отступаться от своих слов… И я ее понимаю… А в Москве, говорит, где меня никто не знает, я распишусь с удовольствием.
— Так и сказала? — радуясь, спросила Груня.
— Дословно!
— Ну, и слава богу, и тебе, Ваня, спасибо: образумил девушку… Эх, что значит внушение! — Груня обратилась к мужу: — Внушение мужа, скажу тебе, Яша, — сила большая…
— Что-то эта сила на тебя не действует, — смеясь и кашляя, ответил Яков Матвеевич. — Никакие внушения не берут…
— Плохо внушаешь — вот что!
— Надо мне у Ивана перенять опыт. — Яков Матвеевич обратился к улыбающейся жене: — Мать, хочу тебе внушить одну вещь. Вижу, через край переполнилась радостью, и с тобой, чего доброго, может случиться, как с той кадкой, — начнёшь плескаться… Так что при такой твоей веселости тебе лучше всего побежать к соседкам и всласть погутарить с ними… А нам с Иваном дай посекретничать… Ну, как? Внушил?
— А как же! Ох, уж эти мне мужчинские секреты! Без тайн жить не умеют! — И так как Груня знала, что у ее Якова не было никаких тайн и что он хотел остаться с зятем только затем, чтобы дать немного денег молодоженам на их московские нужды, то она заговорщицки подмигнула мужу и направилась к выходу. — Я и сама думала сбегать к куме Ульяне за закваской для ряженки. — И, приоткрыв дверь, добавила: — Молоко запарила, все уже изготовила, хотела на завтра ряженку поставить, а закваски, как на грех, не оказалось…: Ваня, приходите с Настенькой ряженку кушать! Ну, бог с вами, секретничайте, а я побегу!
Груне не терпелось узнать, как муж передаст деньги Ивану и как Иван обрадуется и станет благодарить. Поэтому разговор с кумой Ульяной не клеился, и Груня, все в том же хорошем настроении, минут через двадцать вернулась домой. Яков Матвеевич заложил руки за спину и, опершись плечом о стену, смотрел в окно. Не понимая, что могло случиться, Труня спросила:
— Один, Яша?
— Как видишь. — А где Ваня?
— Исчез!
— Ну, что, Яша? Удался секрет? Обрадовался Ваня? Небось благодарил, а?
Яков Матвеевич усмехнулся и продолжал смотреть в окно.
— Черт дернул меня давать эти деньги!..
— Не взял?
— Гляди, такой возьмет… Слушать не захотел…
— Да что ж это такое? — Груня всплеснула руками. — Или какой богач? Голодать же будут в Москве…
— Бедный или богатый, а обругал меня и исчез… Вот я и стою тут, как пень, и думаю: как же мне после этого с ним встречаться?..
— Давай сюда деньги! — Груня решительно протянула свою могучую руку. — Я не позволю, чтобы моя дочка голодала! Да и как это так — не взял? И не для него даем, а для дочери. Может, у них вскорости дите родится, потребуются пеле-ночки, кашка, молочко и все такое… Тут на одну стипендию не разгонишься… Зараз сама все устрою!
