— Ты кто, рыжий?
Он говорит:
— Я доктор.
— А я?
— А ты в лазарете. Ты больной. Лежи, пожалуйста, и не двигайся. У тебя только что в желудке нашли сургуч, чернила и еще кое-что.
Я говорю:
— Так. А бумагу нашли?
— Да, — говорит, — очень много.
Я говорю:
— Всё поняли?
— Что? — говорит.
Я говорю:
— Всё разобрали, что там написано было? Или что-нибудь смылось?
— Да нет, — говорит. — Эта бумага превратилась в сплошную массу.
— Жалко, — я говорю.
Он говорит:
— А тебе теперь нужно лечиться. Тебе нужно серьезно и долго лечить свой живот. На вот, — говорит, — скушай, пожалуйста, на всякий случай пирамидону.
Я съел. Он посидел, поправил пузырь и ушел.
Я повернул голову. Поглядеть, что тут такое происходит. И вижу — лежат больные. Спят. Кое-кто стонет. Кто-то бормочет во сне. А через две койки от меня, у самой печки, вижу — знакомая личность.
Представьте себе — Зыков!
Но только — что он такое делает?
Башка у него забинтована. Один нос торчит. А он, этот Зыков, свесился с койки и чего-то на полу делает. Что-то пихает в щелку.
Я говорю:
— Зыков!
Он свои полбашки поднял и говорит:
— А?
Я говорю:
— Чего, — говорю, — ты там делаешь?
— Я?
— Ну да, — говорю. — Ты!
— А я, — говорит, — это пирамидон туды пихаю. Мне, — говорит, — понимаешь, он до чертовой матери надоел. Пирамидоном, — говорит, — наверное, во всех армиях лечат. Я думаю, доктора еще до рождества Христова солдат пирамидоном кормили.
— Чудак! — говорю.
Потом спрашиваю:
— Ты жив?
— А то нет? — говорит.
Я говорю:
— Рад?
— А то нет? — говорит. — Чучело тамбовское!..
Ну, хотел я его как следует обругать, хотел даже в него подушкой кинуть, но вдруг ослаб, ослаб, понимаете, задрожал и тюкнулся на эту самую подушку. И заснул.
А проснулся от солнца. Это уж утром было. Горячее солнце хлещет мне прямо в глаза. Я отворачиваюсь, помню, повертываю голову и вдруг вижу — знакомое лицо.
Такой невысокий, плечистый дядя с усами стоял в дверях и смотрел на меня.
Понимаете, я его сразу узнал. Хоть и не видел ни разу, а узнал.
«Ох, — думаю, — братишка наш Буденный! Какой ты, с усам…»
А он — сам с усам — подходит до моей койки, снимает свой громоотвод и говорит:
— Ну, здорово!
Я приподнялся немного и говорю:
— Товарищ Буденный… — Я поперхнулся даже. — Товарищ Буденный! Особый отряд товарища Заварухина окружен неприятелем. Слева, — я говорю, — теснит Шкуро. Справа теснит Мамонтов. Нет, — говорю, — слева Мамонтов… Слева, — я говорю, — Улагай… Извиняюсь, — говорю, — справа Улагай…
Я забыл. У меня в голове, понимаете, все спуталось. Я замолчал. И лег.
А товарищ Буденный, помню, положил мне на лоб ладошку и говорит:
— Жар начинается. Необходимо поставить компресс.
Но я тут вспомнил чего-то, поднялся опять через силу и говорю:
— Товарищ Буденный! Позвольте вам познакомить моего друга — Василий Семеныч Зыков. Первый герой на земном шаре.
Смеется Буденный и говорит:
— Это который герой?
— А тот, — я говорю, — у которого полбашки завязано. Вота он вам улыбается.
— Ага, — говорит.
И пошел к зыковской койке.
Ну, как они там познакомились, я не помню. Проще сказать, я не видел. Я спал.
А через две недели я вышел из лазарета и поехал обратно в дивизию.
А потом зима наступила. И под самый Новый год — мне из Москвы подарок: орден Красного Знамени.
За что? — вы подумайте…
1931
1. Рассказ артиллериста
Хоть немножко и совестно мне, ребята, рассказывать, а расскажу все-таки, при каких невеселых для меня обстоятельствах я с товарищем Кировым познакомился.
А познакомились мы с ним так.
Ну, правда, мне и раньше приходилось его встречать, когда я в Астрахань с фронта приезжал. Но только тогда большей частью мы с ним на далеком расстоянии виделись. Он на трибуне выступал, а я где-нибудь на подоконнике или на какой-нибудь бочке селедочной сидел. И, конечно, разговаривать с глазу на глаз не приходилось. Но видел его хорошо.
И вот, когда я на него издали — на митингах да на собраниях — глядел, всегда мне казалось что он какой-то — будто из цельного камня вырубленный. Каким-то он мне всегда казался, вы знаете, суровым. Бывало о врагах революции заговорит — честное слово — страшно делается… Другой раз кулаком по столу ударит — в окнах стекла звенят. А слово скажет — так будто снаряд разорвался.
Ну, а потом привелось познакомиться поближе.
Это уж в ноябре месяце было. В девятнадцатом году. К этому времени мы оттеснили белых от Астрахани и гнали их, голубчиков, без передышки в Каспийское море. Казалось, еще день-два — и Волга от истоков до устья будет нашей, советской.
Но у самого моря, возле маленького калмыцкого селения Аля, бандиты очухались, перегруппировались и перешли в контратаку. И тут, возле этого Аля, завязался жестокий бой. Бойцы наши голодные были, разутые, многие не спали по пять, по шесть суток, — еле-еле держались. Одним словом, обстановка была трудная.
И вдруг — в самую горячую минуту — по фронту среди красноармейцев слух прошел:
— Киров приехал!
Его еще никто и не видел, не успел он из машины вылезти, а уж по фронту — будто свежий ветер подул.
Один человек прибыл, а будто целая дивизия на помощь пришла.
Весь день и всю ночь пробыл Сергей Миронович на передовых линиях.
Где туго дело идет, где бойцы поустали, поприуныли — там Киров со своей веселой улыбкой.
Где пули свистят, где снаряды рвутся — он тут как тут.
Перед обедом он к нам на батарею пришел. Мороз трещит, а он будто из бани — красный весь, пальто расстегнул.
— А ну, братцы, крой, крой, — говорит.
А сам на бугорок поднялся и в бинокль неприятеля разглядывает.
Я ему, помню, говорю:
— Вы бы, Сергей Миронович, побереглись маленечко. Пуля-то ведь — она, как говорится, — дура…
Он оглянулся, засмеялся и говорит:
— Э, брат. Мало ли что!.. Пуля-то, она, конечно, дура, а зато ведь — и жизнь, говорят, копейка. Правильно, а?
Я как-то растерялся, не нашел, что сказать, и говорю:
— Вам, — говорю, — товарищ Киров, видней.
Он опять засмеялся — и все-таки отошел в сторону. И оттуда еще раз на меня посмотрел и левым глазом мне подмигнул: дескать, погоди, брат, поговорим еще.
Уже к вечеру, часам к шести, наша армия по всему фронту перешла в наступление.
А наутро меня вызывает командир части и говорит:
— Тебе ответственное поручение. Спешно доставишь в Астрахань товарища Кирова.
Я обрадовался, говорю:
— Есть, товарищ командир.
А он говорит:
— Только при этом — маленькое «но». Ехать автомобилем сейчас опасно. Тут по дорогам банды гуляют. Так что самое лучшее — переправь его туда водным путем.
Я говорю:
— Как водным?
— Ну по Волге. На катере или на пароходе.
— Где ж, — я говорю, — его возьмешь, пароход-то?
— А тут, — говорит, — кстати у пристани какой-то болтается.
А я, надо вам сказать, в то время с пароходами дела не имел. Я даже на лодке в то время и то не очень-то умел ездить. Я сам из Тамбовской области, а там у нас морей и океанов не водится.
Так что я немножко затылок почесал.
Но все-таки пошел на пристань.
Вижу, действительно, стоит у причала какой-то маленький пароходик, под названием «Киргиз». Из трубы дым идет, на палубе матросы чего-то ковыряются.
Спрашиваю:
— Чей пароход?
— Наш, — говорят.
— Как это ваш?
— Ну, советский, значит.
— Кто командир?
— Вот, — говорят, — командир. Капитан товарищ Дулин.
Я посмотрел, вижу — пожилой человек. Борода козлиная. Брови мохнатые, под бровями глаз не видать.
Не знаю — не понравился мне чего-то этот дядя. Борода его, что ли, не понравилась.
— Вы, — говорю, — командир?
— Я командир.
— Корабль ваш в целости?
— Так точно, в полном порядке.
— Вам задание: доставите в Астрахань члена Реввоенсовета Республики товарища Кирова.
Вижу, у него и борода затряслась. Побледнел даже. Потом говорит:
— Есть доставить Кирова.
Через полчаса товарищ Киров прибыл на пароход. Меня он узнал, поздоровался.
— Здорово, — говорит, — сухопутный моряк.
Я говорю:
— Действительно, угадали, товарищ Киров. Воистину — сухопутный.
Но хоть я и сухопутный, а все-таки слыхал, как у них на кораблях команду подают. Кричу:
— Отчаливай!
Минута целая прошла, а пароход — ни с места.
Я бегу к капитану.
— Вы что ж, — говорю, — команды не слыхали? Кому было сказано отчаливать?
