Эли Визель - Завещание убитого еврейского поэта

Я встретил Григория Пальтиелевича Коссовера однажды июльским днем 1972 года в аэропорту города Лода. Только что приземлился и еще катился по взлетной полосе какой-то самолет. Снаружи толпились встречающие: родня, приятели, корреспонденты — все они внезапно замолкли, превратившись в воплощенное ожидание. Здесь обретение давно потерянных не стирает прошлого, которое состоит из насильно вырванных из привычной жизни, из тоски по былому, по отсутствующим.

Последнее время я часто приезжал в Лод, когда там собирались самые удивительные изгнанники нашего времени: мужчины и женщины из царства молчания и страха. Если бы когда-то я объявил им, что встречусь с ними на земле наших предков, они бы меня печально одернули: «Дорогой друг, не надо смеяться над нами, вы же знаете: ложные надежды приносят только горе».

Однажды мне случилось приметить там бывшего одноклассника, того самого пионера, с которым я когда-то пел и танцевал вечером перед большой московской синагогой, где праздновалась Симхат-Topа. В Лоде сапожник, увидев меня, разрыдался, а университетский преподаватель из Ленинграда расцеловал меня, как если бы я был его утраченным и вновь обретенным братом, — да, впрочем, я и был ему братом.

Люблю Лод в часы, когда туда приезжают русские евреи. Они по-особому ставят ногу на эту землю. Кажется, что они ждут знака, приказа, а без него не осмеливаются идти дальше. Бесконечно длится тот миг, когда они застывают перед самолетом, изучая голубое небо и проносящиеся облака, прислушиваясь к глухим звукам, доносящимся из административных зданий, и смотрят, всматриваются, только и делают, что всматриваются, ища подтверждения тому, что все, что у них перед глазами, существует на самом деле и теперь они сами — часть этой жизни. Никаких сцен, громких возгласов. Еще не пришло время. Может, оно придет через час, когда первая пара объединится, как только отец и сын, дядя и племянник, собратья по полку или лагерному бараку признают друг друга. Пока же две тесные группы держатся порознь. Напряженные, нервные эмигранты четко контролируют каждый свой жест. Они замолкают изнутри, замирают, прежде чем уронить первую слезу и вымолвить начальное слово благословения. Они боятся. Как бы чего не испортить торопливостью, как бы нечаянно не обмануться или не ввести кого-то в обман. Можно подумать, что им очень нужен их страх: он — то, что связывает их с прошлым. Пусть еще послужит напоследок, а потом можно с ним и распроститься.

Наконец какая-то фигура отрывается от их тесной кучки, бросается к нам. Рождается долгий, отзывающийся эхом, раздуваемый всеобщим наплывом чувств возглас: «Яков! Иа-а-ков!» И внезапно все исчезает, кроме этой набегающей тени и вопля, дырявящего память. Отныне воспоминание того дня обретет имя Иакова, так всегда и будет зваться: Иаков.

Сам же Иаков, молодой офицер, весь задрожал, он хочет броситься навстречу отцу, однако ноги не слушаются, будто приклеенные к асфальту, он ждет, ждет, что время потечет вспять, годы рассыплются прахом, он вновь станет упрямцем-школьником, который научился сдерживать слезы, хотя они уже заливают все лицо.

И, словно бы отвечая на этот таинственный призыв, обе группы распадаются, вот уже образуются десятки, сотни пар и троек. Люди окликают друг друга, обнимаются, смеются, плачут, повторяют одни и те же слова, передают снова и снова чьи-то пожелания, присланные через них, жмут те же руки, гладят все лица, и родных, и просто стоящих рядом. Все говорят невесть что невесть кому! Настоящий праздник, вот именно — праздник обретений. «А когда ты уехал из Риги?» — «Нет, не позавчера, а тысячу лет назад!» — «Я вот приехал из Ташкента». — «А я — из Тбилиси». — «А о Лейбише Голдмане тебе что-нибудь известно?» — «Лейбиш? Он все ждет своей очереди». — «А Мендл Поруш?» — «Он тоже ждет очереди». — «А Изя Мермельштейн?» — «Ждет своей очереди». — «Так они приедут?» — «Приедут! Да, приедут, все когда-нибудь приедут…»

А неподалеку двое братьев молчаливо разглядывают друг друга. Оба еще молоды, одиноки и не обременены семействами. Ни один из них не осмеливается сделать первый шаг. Они так и стоят лицом к лицу, с мучительной напряженностью глядя друг другу в глаза.

— Ничего у меня не спрашивайте! — выкрикивает коренастая решительная женщина. — И ни о чем со мной не говорите, дайте сначала поплакать, нужно хорошенько выплакаться, эти слезы давно уже ждут своего дня!

А чуть дальше какой-то верзила поднял в воздух худенькую черноволосую девочку и стал ее вращать над головой, твердя:

— Это ты, Пнина? Та маленькая красавица, что мне улыбалась с фотографии, это ты? А мой сынок — твой отец?

Этот дедушка настолько преисполнен счастья и гордости, что танцует, как пьяный, со своими воспоминаниями. У него теперь одно желание: чтобы ему позволили так танцевать целый день и всю ночь, и еще завтра, а хорошо бы — и до скончания дней.

Один молодой человек, всеми забытый, стоит в сторонке на бетоне полосы. Никто не явился пожелать ему счастливых дней, просто перекинуться словом. Я заговариваю с ним по-русски, спрашиваю, можно ли ему чем-то помочь. Не отвечает. Видимо, слишком взволнован и ошеломлен. Протягиваю ему руку, он пожимает ее. А в ответ на повторное предложение помощи снова молчание. Впрочем, это не важно: ответит позже.

По приглашению работника службы по приему вновь прибывших все переходят в большой зал. Вот уже сгрудились вокруг столов, накрытых белыми скатертями. Цветы, много цветов. Официантки разносят апельсиновый сок, фрукты, сухие пирожные. Кто-то выкрикивает: «А у нас припасено кое-что получше!», доставая из сумки бутылку водки. Другие следуют его примеру, все наполняют стаканы, чокаются. Кто-то встает, хочет произнести тост: «Хотелось бы только сказать…» — но слова путаются, застревают у него в горле. Он пытается снова: «Хотелось бы вот только сказать…» — и вновь голос его прерывается, он задыхается, почти судорожно вздыхает, будто давится воздухом: «Но мне на самом деле хотелось бы только сказать вам…» С искаженным от натуги лицом он обводит растерянным взглядом окружающих, словно прося у них помощи. И вдруг плачет, рухнув на стул, рыдание, пришедшее из невесть какого прошлого, сотрясает все его тело: «Не знаю, теперь даже не знаю, что такое мне хотелось сказать… Ведь всего столько, столько…»

Все застывают, опустив глаза, но тут кто-то кричит: «К черту речи! Выпьем — ведь это стоит всех речей и объяснений. Разве не так?» Головы поднимаются, на лицах сияют улыбки, все выпивают, говорят «Лехаим!» жизни, мирному будущему — с ума сойти, как легко стаканчик водки делает человека оптимистом и даже болтуном.

В другом конце зала я замечаю молчаливого молодого человека. Он ничего не съел и не выпил. Худой, высокий, очень прямой, с темными волосами и глазами, губы сжаты… Всё говорит, что у него нервы на пределе. Я поинтересовался у ответственного: кто этот юноша? Посмотрев в свой список, он ответил:

— Гриша Коссовер, его зовут Гриша Коссовер… Особый случай. Он немой. Это болезнь. Ты же сам видишь… Откуда он? Из какого-то украинского или белорусского городка. Кажется, Краснограда… Да, точно, из Краснограда…

Я бросаюсь к этому пареньку. Говорю ему, что мне знаком его город. Нет, я там никогда не бывал, но знаю поэта, который там жил: меланхоличного, благородного, непонятого, к несчастью, не слишком известного, да что там, если говорить прямо, — вообще неизвестного… Я путаюсь, упоминаю о своей страсти к поэмам на темы из Талмуда и к молитвам неверующего, принадлежащим перу этого еврейского песнопевца, которого Сталин в диком порыве гнева и безумия приказал расстрелять вместе с другими еврейскими романистами, поэтами и актерами тогдашней России… Я все говорю, говорю — и не вижу ни тени улыбки на губах, ни малейшего интереса, ни искорки в глазах. А я продолжаю, продолжаю говорить, но вдруг понимаю: какой я дурень! Ведь парня зовут так же! Немой Гриша Коссовер, юный одинокий эмигрант из Краснограда — это его сын! Ну да, сын Пальтиеля Коссовера! Как я не догадался? А я даже не знал, что Пальтиель был женат. Кровь ударила мне в голову. Захотелось к нему прикоснуться, торжествуя, понести его на руках. Я готов закричать, и я действительно кричу: