Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор трех книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик Катулла и «Приаповой книги». Лауреат многих литературных премий. Живет в Москве, занимается книгоиздательской деятельностью.
* *
*
Разбитая может ли чаша срастись
и злак всколоситься, исторгнутый с корнем? —
Лишь пар устремляется струйками ввысь,
от праха земного к обителям горним,
отзбыва взыскуя, зане не суметь
ни письменно выразить жалоб, ни устно, —
так патина кроет небесную медь:
искусство безжизненно, жизнь безыскусна.
* *
*
Цветам рассказывай, — они тебя поймут, —
и птицам жалуйся текучим,
неразрешимыми сомнениями мучим,
от внутренних и внешних смут
стремясь избавиться, — но тщетно:
выспрь пепел пламенный выпрастывает Этна.
Восторг неведомой доселе высоты,
освобождение — вольготы!
Но птиц с обугленными крыльями полеты,
но помертвелые цветы,
безмолвно до корней сгорая,
не предвещают ни чистилища, ни рая.
* *
*
Миф о Париже больше, чем сам Париж,
красочней, звонче, вкусней, ароматней, глаже,
глубже кладббищ подземных и выше крыш, —
безвозвратно утраченный — для продажи
выставленного, сравнительных степеней,
сам убедился, подлинник хуже списка,
мельче, невзрачней, выхолощенней, бедней, —
нет ничего похожего, даже близко,
как ни гляди, с орлиной ли высоты,
с плоскости ль человечьей, еще ль откуда,
чем свет Старый и Новый пленялись, ты
не увидишь, — ни жизни, ни сна, ни чуда:
Музы слепы, глух и нем Аполлон,
проволокой Пегас оплетен паучьей, —
хватит с него четверок, со всех сторон
вкопанных на перекрестке нищих созвучий.
Страшные строфы
(подражание Ивану Волкову)
Ты сеешь и строишь напрасно, зане
пожать и пожить не придется, —
спасайся на блещущем звездами дне
глубокого лучше колодца,
свои запустелыми ниву и дом
со всем, что на ней прозябает и в нем,
оставь, ни о чем не жалея,
с усладами горести мирные брось,
расстанься с размеренным бытом, —
земная дрожит, а небесная ось
грохочущим вторит копытам —
вскачь мчится глумливая диких орда
кочевников брать и сметать города
и веси, ввысь прах восклубляя
и персть воздымая столбом, на восток
с заката ль, на запад с восхода ль,
не важно, но каждый — кичлив и жесток,
и удаль, и одурь, и одоль
снаружи, ни сердца внутри, ни ума —
несется, чтоб выпотрошить закрома
и вытоптать в поле посевы,
твой скот бессловесный свести, сгоряча
предаться татьбе и разбою,
детей полонить и жену, бормоча
молитвы, поять, а с тобою
такое соделать, что память веков
подобный вместить не сподобилась ков, —
да кара свершится Господня!
* *
*
Ты мне земного была дороже
существования, — моему
телу твое до внутренней дрожи
памятно, наперекор уму,
в нем заключенному, и поныне, —
так не торопится ни одно
судно груженое средь пустыни
соли с водой уходить на дно,
где обитают рыбы и крабы,
сплющенные с обоих боков, —
с палубы память спихнуть пора бы
лишней поживой для рыбаков.
* *
*
Заря зарделась на востоке,
деревенская девка, ведущая
на привязи день
белоголовым теленком,
еще не ведающим уже
в суморбоках готовящегося вечерних
ему заклания. —
Что неизбежно, то свершится. —
Одиссей хитромудрый сопутников
ослушных своих,
жаждой томимых и гладом
на диком острове, где паслось
средь пестреющих выгонов солнцево стадо,
столь постоянное
по численности, что единой
головой прирастало для убыли
в четыре зимы,
как ни старался лишенных
рассудка словом остановить,
но со слухом у чревонеистовства плохо
и нет зазрения. —
Короче, сообща напали,
кровеносную жилу надрезали
на вые быка,
дабы насытиться мясом
парным, не жаренным на костре,
и напиться рудой, — до костей был обглодан
день возвращения. —
За то погибель им досталась
всем в удел, по отдельности каждому. —
Из них не узрел
дома по странствиях многих
никто. — Единственный Одиссей,
отвлекаемый выспренним гласом от зова
утробы трубного,
не вскорости, но воротился
восвояси. — Зачем пересказывать
известное всем? —
Памороки обреченным
отшибло напрочь, — время пришло
вновь напомнить, что все и даруется Богом,
и отнимается!
* *
*
Ни разбрасывать камни, ни собирать
мне не хочется, — нет никакого смысла,
потому что туч моровая рать,
рассевая мрак, над землей нависла,
ничего не ища и не находя,
кроме личных польз или частных выгод,
мощью разрушительного дождя
тех разящая, кто укажет выход
и навозну кучу приметит в ней,
с путником из басни Хвостова сходен, —
дай рукам покой, не тревожь камней,
собирайся с духом, пока свободен.
Нимфа, рассказ; Старики и Белый дом, рассказ
НИМФА
Рассказ
1
Конечно, у Белого Халата много слов. Еще и еще он впаривает мне про классический “сатириаз”. Который уже в шаге от меня!.. Что я “сатирмэн”. Что я лунный старик… И даже с прямолинейной невежливостью проскользнуло “старикашка сатир”. Под старость, мол, такое бывает. (Если сейчас же не подлечиться!.. Крыша едет… Ах, ах! Опасно!..) Да пусть его болтает… Работает!.. Врач вправе перетасовывать свои ученые слова. Но я вправе им не поддаться… Жизнь — это капитал. Я ее прожил… Могу себе позволить мягкий, тихий распад.
Белый Халат, конечно, спокоен и нацеленно внушает пациенту хотя и разжиженный, но стойкий страх. Аура страха. Пациент сидит… Замер… С врачом пациент, так уж повелось, — по разные стороны стола. Совсем по разные!.. На стенах диаграммы… Картинки… Даже живопись… Все, чтобы произвести побольше этого разжиженного вежливостью стойкого страха. Но пациент — это я. И я подшептываю себе, что я всего лишь неадекватен. И что мой случай легкий. Легчайший!.. И меня не загипнотизировать картинками на стенах.
