Андрей Аствацатуров
Люди в голом
Как-то раз я заговорил со своей девушкой о том, что люди часто влюбляются в теле- и кинозвезд. В этом нет ничего удивительного: люди не могут жить без идеалов. Но в самой любви к звездам есть, как мне кажется, навязчивая логика. Один мой знакомый в пору своей юности был влюблен в итальянскую актрису Монику Витти. Он потом написал диссертацию о Чехове. Другой — в Мэрилин Монро. Теперь он руководит сетью торговых точек. Третий — в американскую порнозвезду. Он человек криминального склада, работает бандитом в небольшом провинциальном городе.
Я стал думать о себе и вспоминать. В закоулках памяти, наконец, обнаружил, что подобным образом был влюблен два раза. Первый раз — где-то в середине — конце семидесятых — в певицу Таисью Калинченко. Мне очень хотелось, чтобы она стала моей женой. Второй раз — в актрису Белохвостикову.
Это имело место уже в самом начале восьмидесятых, и моя влюбленность предполагала более легкомысленные отношения. Своей девушке я так и не смог объяснить, кто это такие.
Вспомнил, что Таисья Калинченко пела песню про лесного оленя, который должен был ее (Таисью) «умчать в страну оленью».
Или, может, это Ведищева пела про лесного оленя?
Во всяком случае, Таисья Калинченко сыграла эпизодическую роль медсестры в длинном фильме «На всю оставшуюся жизнь». И за это я ее полюбил. Полюбил больше, чем маму и дедушку, больше, чем самого себя, больше, чем Ленина.
В актрису Белохвостикову я влюбился, когда посмотрел фильм «Легенда о Тиле».
И кто из меня получился?
А девушка вскоре после этого разговора меня бросила. Она уехала в Египет на Красное море работать аниматором.
Мне с детства казалось, да и сейчас кажется, что я ненастоящий. Что я игрушка, в которую люди почему-то неправильно играют. Но это чувство пришло не сразу. Я с самого начала не доверял миру. Но, по правде говоря, он чаще привлекал меня, чем отталкивал. А потом мой одноклассник Витя Андреев случайно описался на уроке математики.
Этот Витя мне очень нравился. Не подумайте только ничего. Он мне виделся не в томас-манновском голубоватом свете («дай карандаш, мальчик, меня дядя Густав зовут, а я тебе за это Венецию покажу»), а в общечеловеческом.
На групповой фотографии нашего первого класса «В» — двадцать пять круглых румяных физиономий. Карикатурные гномы из диснеевского мультика про Белоснежку. И только у Вити лицо вдохновенного романтического героя. Грустные глаза и черные кудри. Таким, наверное, было лицо Байрона, когда он сидел за партой в Хэрроу и, забыв об уроке, сочинял свои первые стихи. Рядом на фотографии — Валентина Степановна, наша первая учительница, женщина неопределенного возраста в голубом кримпленовом платье. Она укоризненно и назидательно смотрит в фотообъектив. На правой щеке большая родинка.
Вите не повезло. Он пошел в школу, предварительно не выучившись читать. Теперь, по прошествии стольких лет, неумение читать кажется мне безусловным преимуществом, великим даром, на который способны родители, действительно по-настоящему любящие своих детей. В книгах нечего ловить и нечего искать. Их сочиняют для того, чтобы превратить неорганизованное людское стадо в организованное.
Прочитав книги, люди глупеют окончательно, и тогда с ними можно делать все что угодно.
Витя читать не умел и потому был гораздо сообразительнее всех нас.
Но в школе так не считали. Витя числился отстающим. Ему стоило огромных усилий заучить буквы. Он уставал, пытался передохнуть. И тут выяснялось, что запоминать буквы недостаточно. Их нужно соединять в слова и правильно записывать. Другие уроки Витю отвлекали. На них нужно было заучивать массу всего сложного, малопонятного и ненужного, цифры, например, и тут же с ними что-то делать: вычитать, складывать, разбирать, какая из них больше другой. От всего этого у Вити голова шла кругом. Он ничего не успевал. Валентина Степановна сердилась и ставила Вите двойки.
«Кто не успевает, Андреев, — тот бывает неуспевающим!» — назидательно говорила она всякий раз, когда заносила ручку над его дневником.
Помню, в ноябре к нам пришла завуч младших классов Галина Павловна. Сухая старушка. Лицом она мне напоминала полярную сову. Я таких сов видел по телевизору в передаче «В мире животных». На кончике носа у Галины Павловны настороженно поблескивали очки в тоненькой золотой оправе — подарок каких-то благодарных родителей.
Мы сталкивались с Галиной Павловной в коридоре на переменах.
Она смотрела на нас с нескрываемой ненавистью. Если кто-то пытался бегать, она истошно кричала:
— Стой на месте! — и зловеще шипела: — Дрррянь такая! Зла не хватает!
Так вот эта Галина Павловна пришла проверять, с какой скоростью мы читаем и сколько слов сможем прочесть за минуту. Всех выгнали за дверь, а потом вызывали в класс по одному, совали в руки книжку и заставляли читать вслух. Мы стояли в коридоре и тряслись от страха. Некоторые то и дело бегали в туалет.
Меня вызвали одним из первых.
Я сел за парту, взял книжку и стал быстро читать сбивающимся от волнения голосом.
— Не части! — перебила меня в какой-то момент Валентина Степановна. — Читай с чувством, с толком, с расстановкой!
— Чего? — не понял я.
— Чего-чего, — передразнила она. — Не «чего», а «что»! Читай давай! Время-то идет!
Я читал до тех пор, пока Галина Павловна не сказала «стоп».
— Теперь надо выяснить, — повернулась она к Валентине Степановне, — понял ли он, — тут она кивнула в мою сторону, — что прочел. — Вот… — она ткнула пальцем в книгу, — что это значит?
— Что? — испугался я.
— Вслух прочти! Горе луковое! — вмешалась Валентина Степановна.
— Царская Россия, — начал читать я, — была тюрьмой народов. Царь и помещики держали народы в невежестве и покорности.
— Стоп! — скомандовала Валентина Степановна. — Как ты это понял?
Я молчал.
— Как понял, я тебя спрашиваю?! — повысила она голос.
Я в страхе покосился на массивное обручальное кольцо у нее на пальце.
— Ну, царские помещики… того… всех обижали… особенно бедных, рабочих и кресть…
— При чем тут бедные?
Я замолчал.
— Аствацатуров! Объясни нам, что значит слово «невежество»!
Я молчал.
— Невежество — это ты! — выдохнула, наконец, Валентина Петровна. Прическа «тюльпан» в стиле 50-х, напоминавшая огромный кукиш, яростно закачалась у нее на голове. — Позор какой! Выйди и позови… кто там по списку… Настю Батурину.
Потом выяснилось, что я успел прочитать шестьдесят три слова.
Я забыл рассказать, что до меня такой же процедуре подвергли Витю Андреева. Бедный Витя за минуту сумел одолеть только четыре слова.
— Хулиганство! — кричала на него завуч. Нас всех уже закончили экзаменовать и запустили в класс, чтобы объявить результаты. — Лодырь! Немедленно родителей ко мне! Чтоб завтра же!
Валентина Степановна, стоя рядом с Галиной Павловной, буравила Витю взглядом, словно хотела его насквозь проткнуть.
После этого случая Витю окончательно записали в «отпетые». Что бы Витя ни делал — его всегда ругали.
Прошел год. Витя по-прежнему отставал.
Однажды на уроке математики он вдруг расплакался.
— В чем дело? — ледяным тоном спросила Валентина Петровна.
Оказалось, что Витя описался.
Об этом доверительным шепотом Валентине Петровне сообщила Оля Семичастных, отличница. Ее посадили рядом с Витей, чтобы она его «подтягивала» как отстающего.
Витя описался. Он тянул руку, чтобы попроситься выйти, тянул, тянул изо всех сил, но Валентина Степановна его не заметила.
И Витя описался.
Помню, как он стоял у доски слева от стола Валентины Петровны и плакал, растирая слезы по щекам.
А Валентина Степановна, красная от возмущения, кричала:
— И не жалоби меня! Сам виноват! Если б это произошло с хорошим учеником, я бы еще поняла и простила! Но это сделал ты, лодырь и двоечник! Иди с глаз моих!
Витя, рыдая, поплелся к двери.
Мы все смотрели на него с презрением и жалостью.
Когда я пришел домой, то первым делом рассказал папе, что Витя Андреев описался.
— Да? Вот как? — рассеянно ответил папа. Он читал газету, и ему явно не хотелось на меня отвлекаться. — А ваша эта, как ее, Валентина Степановна… что она?
— Очень сердилась. Сказала, что если б это произошло с хорошим учеником, то она бы его простила.
Папа вытаращил глаза. И помотал головой в недоумении.
— То есть как? Так и сказала?
— А что?.. — удивился я. — Что тут неправильного?
— Правильно, правильно, — сказал папа и как-то странно хохотнул. Я никогда прежде не слышал в его голосе таких интонаций. — Выходит так: если ты двоечник — веди себя тихо и писаться не смей! А если отличник, вроде вашего Леши Петренко, то ссы и сри в штаны сколько душе угодно. Никто слова поперек не скажет!
