Карл-Йоганн Вальгрен - Водяной

У любой истории есть начало и конец. Только не у моей. Теперь я знаю. У других — да, история с чего-то начинается и чем-то заканчивается. В этом и смысл истории. А моя идет по кругу. Мало того, иногда даже по кругу не идет. Стоит на месте.

Но брату я так не говорю. Ему я говорю вот что: у любой истории есть начало и конец. И самое главное — конец. Начало не всегда хорошее, говорю я ему, начало чаще плохое, но это неважно. Важно, что в конце все становится лучше.

…Был мальчик, и звали его Роберт. Он жил в Скугсторпе, пригороде Фалькенберга, на улице с цветочным именем. У всех улиц в Скугсторпе цветочные имена — Розовая, Тюльпанная… Жил он с мамой, папой и старшей сестрой Неллой. У них был маленький дом в ряду таких же маленьких домов. Очень маленький, даже не дом, а квартира с палисадником и гаражом. Никто никогда и не думал что-то сажать в этом палисаднике, даже газона не было. Маму такие дела не интересовали, а папу — тем более. Родители Роберта и Неллы отличались от других родителей. Они не работали, у них не было машины, они не ездили с детьми в отпуск летом… они жили не так, как другие, и думали не так, как другие… ну, когда-то, может, и жили, и думали, только давно это было, никто и не помнил. Что ж, ничего тут не изменишь. Самое главное — все это только начало, а в конце будет по-другому…

Я рассказываю, а он слушает, почесывает струпья между пальцами и ждет, ждет, ждет — когда же все будет лучше, чем в начале? Это нелегко, говорю я ему. Дорога из тьмы к свету никогда не бывает легкой. Сначала надо преодолеть множество препятствий, иначе что это за история.

Роберт был не похож на других детей в их квартале. Стеснительный, неуклюжий, и в школе учился так себе. И плохо видел. Наверное, с самого рождения — то на стену налетит, то на бордюр, то на мостки на берегу. Но поскольку мама и папа у него были такими, какими они были, к глазному доктору его не повели. Только во втором классе школьная медсестра заподозрила неладное и заказала время у глазника. И ему стали выписывать очки, с каждым годом все сильней и сильней. С очками тоже целая история. Они постоянно были заклеены, потому что одноклассники все время отнимали их и ломали или он сам на что-нибудь налетал, он ведь оставался таким же неуклюжим, как и был. А еще потому, что родителям было не до детей. Им было все равно, как у них дела в школе, когда они возвращаются домой, поели или голодные… как они выглядят — может быть, одежда запачкалась или порвалась, — веселы или грустны, не болеют ли… На все это им было наплевать. Всем занималась Нелла. Она и убиралась в доме, и покупала продукты, если были деньги, и помогала брату с домашними заданиями. Это было нетрудно, ведь Роберт ходил в спецкласс для отстающих, или вспомогательный, как его еще называли. Там преподавали только самую простую математику и самый простой английский. Все, все делала Нелла — кому-то надо было этим заниматься, — а сам Роберт относился к себе со странным равнодушием, словно бы кто-то походя сунул ему его жизнь с инструкциями на непонятном языке и он не знал, что с ней, с этой жизнью, делать. Она же, Нелла, и кормила его завтраком, и провожала в школу, и стирала одежду. Готовила, хотя не так уж умела, но Роберт никогда не жаловался, наоборот — лучше, чем она, никто не готовит, говорил он. И фалунскую колбасу с макаронами, и кровяной пудинг, и рыбные палочки — нигде ничего вкуснее он не ел, хотя ему и сравнивать было особенно не с чем, разве что со школьной столовой.

И это Нелла писала ему справки о болезни, когда он не мог заставить себя идти в школу, это она, Нелла, заботилась обо всех мелочах, которые помогают хотя бы ненадолго примириться с жизнью. Это она, Нелла, чинила его очки, а на одно из стекол прилепила к внешней стороне маленький кусочек пластыря — ее друг, профессор, сказал, что так можно вылечить косоглазие. Когда глаз косит, он упирается в пластырь и невольно возвращается в правильное положение. Нелла могла бы и больше для него сделать, но не хватало времени, не хватало сил, не хватало внимания. Как ни старайся, всегда чего-то не хватает.

Вот так я ему и рассказывала. Историю эту он знал и без меня, и ничего хорошего в ней не было. И продолжала — тихо, тем же тоном… он даже не замечал перехода.

Нелла — сокращенное имя, полное — Петронелла. Но сама она называла себя Неллой, потому что ей казалось, что это имя ей подходит больше. Дети в Скугсторпе так называли крапиву — «нелла». Подходящее имя для такой, как она. Когда она была маленькой, думала, что люди избегают ее не потому, что у нее такие родители, а потому, что ее кожа жжется, как крапива или как медузы в море. Она была на два года старше, чем Роберт, и училась в девятом классе. И никого у нее не было, кроме одноклассника Томми и еще одного взрослого парня, которого она называла «профессор». И конечно, у нее был младший брат. Если бы ее заставили выбирать, она выбрала бы брата. Она иногда думала, что появилась на свет именно с этой целью — защищать брата. Защищать от тех, кто называл его недоумком или идиотом. От тех, кто считал его отвратительным, кто мучил его с каждым годом все больше и больше. Из-за его очков, из-за его косоглазия, из-за того, что он плохо читал и писал, но при этом был ничуть не глупее их… из-за экземы на руках, из-за того, что писался от страха, когда они над ним издевались. И становилось все хуже и хуже, мучителей все больше и больше, и Нелла не всегда успевала прийти на помощь. В любой школе есть местечки, куда учителя не заглядывают. И что она могла сделать, сидя за партой в своем классе, когда они тащили его в лесок за спортивным залом…

Есть начало и есть конец. И всегда, прежде чем все станет хорошо, должно быть еще хуже. Так бывает в любой истории. Это как бы в них заложено, в этих историях: страдания, прежде чем прекратиться навсегда, становятся невыносимыми. Но жизнь надо перетерпеть, и когда-нибудь они исчезнут, эти страдания. Жизнь надо перетерпеть. В один прекрасный день все повернется другой стороной, и она, наша жизнь, станет добрее и лучше. Кто-то появится и унесет их отсюда, из Скугсторпа, пригорода Фалькенберга, из проклятой осени 1983 года. И на этом история кончится, и начнется новая, настоящая жизнь.

— Кто? — спрашивает братик. — Кто нас отсюда унесет?

И я не знаю, что ответить. Кто-то.

— И ты вправду думаешь, что я не глупее их?

— Конечно! Если бы они только вовремя обнаружили, что ты плохо видишь, ты ни за что не попал бы в отстающие.

— Когда я был маленький, я ничего не понимал, что нам объясняла учительница. Думал, совсем дурачок. А я просто букв не видел… И кто же нас спасет?

— Пока не знаю.

— Может быть, полицейский? Какую силу надо иметь… Или зверь какой-нибудь, очень большой. Ты только подумай, Нелла, если бы у нас был ручной лев! Никто бы и не решился к нам близко подойти, а? Или какой-нибудь монстр! Если бы у нас был лев, или монстр, или даже волк, ну ты знаешь, как Дьявол у Фантома…[1] Сидел бы он на поводке на велосипедной стоянке, и никто бы нам ничего не сделал.

И мне бывало так стыдно, что я не могла поднять на него глаза.

— Братишка, обещаю: придет день, это кончится. Все будет хорошо. Всегда есть начало, но это не главное. Главное — всегда есть конец.

— А может быть, папа нам поможет? Когда вернется… Может, он передумает? Он же сказал — все надо менять…

И тут я покачала головой. Что за детский сад — надеяться на папу.

— Нет, на папу не рассчитывай. Он никогда не передумает. Случится что-то другое, и все переменится. Я это ясно чувствую.

Вот так я ему и говорила. И он верил мне, потому что во всем мире ему некому больше верить, потому что я его сестра, потому что я старше на два года и во всем мире никто, кроме меня, не хотел и не хочет ему помочь.

Я давно заметила — когда бежишь со всех ног, в глаза бросаются странные вещи. Бурые полусгнившие ягоды на кусте за школьным скалодромом, тень… твоя собственная тень, бегущая перед тобой, как большая рыба на мелководье. Лужа в яме для прыжков, а в ней плавают желтые листья. Забытая красная шапочка на беговой дорожке. Почти такого же цвета, как и дорожка, чуть потемнее, совсем как кровь. Герард прикуривает сигарету на площадке для курения. До него метров пятьдесят, но это он. Видно, как он заботливо складывает руки в горсть вокруг зажигалки. На нем перчатки, кожаные. И то хорошо — он здесь, а не с остальными, там, в лесу. По крайней мере, я его вижу.

И даже эта мысль мелькнула на бегу: хорошо, что Герард не с остальными, там, в лесу. У него с головой не все в порядке. Что-то там у него в мозгах неправильно соединено. Все из-за Герарда, все из-за него — и то, что я бегу как сумасшедшая, и то, что случилось восемью месяцами раньше.