Моему отцу Якову Ивановичу Балбачану
Партия состояла из девяти человек и занималась подготовкой к триангуляции северо-восточной части острова Сахалин. В монотонном чередовании лесистых сопок требовалось найти подходящие места и соорудить вышки так, чтобы получилась система треугольников, со сторонами примерно километров по пятнадцати. День за днем и неделю за неделей мотались они в сером облаке кровососущей мошки от «точки» к «точке», как странные улитки, с неуклюжими двухпудовыми рюкзаками на плечах. В густой тайге, чтобы разобраться в особенностях рельефа, кому-то приходилось взбираться на верхушки высоких деревьев. Задиристый сибирячок Балабанов, из бывших казаков, вроде бы как специализировался у них на этом деле. Сам он сызмальства хаживал за кедровой шишкой, к тому же бывал уже в разных экспедициях и выставлял себя заправским профессионалом. Имел даже особенные железные когти, крепившиеся к сапогам. С их помощью он действительно лазил замечательно ловко.
А вот для студента-практиканта Слепко все еще было внове. Спервоначалу он, будучи юношей наивным и имея нерастраченный запас сил, влезал на лесины просто так, как бы для собственного развлечения. Особых приспособлений у него не было. Он просто обхватывал ствол руками и ногами и лез, наподобие молодого мишки. Как-то раз на привале начальник отряда Грехов застукал его на высоченной пихте.
– А у вас это неплохо получается, молодой человек, – заметил он тем же вечером, когда вся компания, расположившись вокруг дымящего костерка, неторопливо потягивала из казенных жестяных кружек обжигающий черный чай. – Скажите, вы, что же, высоты совсем не боитесь?
– Нисколько! – похвастался студент и соврал. На самом деле он и лазил-то для того только, чтобы научиться преодолевать страх. Тогда его стали назначать попеременно с Балабановым, а он не смел сознаться в своем глупом вранье и не отказывался.
Случилось это, когда отряд уже больше месяца промаялся в тайге. Отупевшие от усталости, грязные, насквозь прокопченные, они вышли к поселку Котангли, в широкую, продуваемую всеми ветрами долину. Им показалось, что попали в настоящий город. В самом центре над длинным приземистым бараком исполкома возвышалась исполинская деревянная радиомачта.
На следующий день, когда личный состав наконец вдоволь отоспался, отпарился и в целом отмяк, Грехов устроил производственное собрание.
– Такое дело, ребята, – немного скованно начал он, – сами ведь знаете, в этом районе нету подходящих сопок, поэтому нам придется использовать в качестве репера эту вот идиотскую мачту. Ну а чтобы, это самое, засечь ее, как обыкновенно, инструментом, кому-то придется укрепить на верхушке флаг. Ничего не попишешь. Но приказывать я никому не хочу. Может, охотник сам объявится?
Тут все, конечно, посмотрели на Балабанова, но тот заартачился:
– Ни в жисть не полезу! Кончен разговор!
– Так ты чего, выходит, сдрейфил?
– Сдрейфил не сдрейфил, а все ж таки не заставите. Я, промежду прочим, не нанимался по мачтам лазать! Тут и снасть моя не подходит. На дерево, скажем, это за ради бога, это завсегда можно. А мачты там всякие – извиняйте, гражданин начальник! Пуговкин пускай лезет, он, это самое, в матросах состоял, вечно брешет про подвиги свои.
– Почему Пуговкин? – вскинулся тот. – Как чего, так сразу Пуговкин! И кто это тут брешет? Еще посмотреть надо, кто больше брешет!
– Вы же сами нам рассказывали...
– И чё, что рассказывал, товарищ Грехов? Верно, иной раз приходилось на мачты карабкаться. Помню, в Атлантике дело было. Шторм – девять баллов! Судно наше, между прочим, не малое было, а так его болтало, что верхушка мачты в самые гребешки окуналась. Ну, вызывает меня капитан. «Так и так, – говорит, – выручай, брат Пуговкин, пропадаем, на тебя одного надёжа осталась. Срочно требуется фонарь на мачте укрепить». Я, само собой, под козырек: «Не извольте беспокоиться, господин капитан, все будет исполнено!» Наливает он мне, значит, своей рукой полный стакан коньячку и…
– Будет вам, Пуговкин! – поморщился Грехов. – Так что, Балабанов, ты окончательно отказываешься?
– Окончательно, Григорий Иванович, боюсь, голова закружиться может, уж больно высока, стерва.
– Но когда на деревья, ты…
– Так я же и говорю, деревья-то – совсем другое дело! Ветки вокруг и все такое. А эта голая, как штык, и высотой поди метров за сто. Короче, делайте со мной, чего хотите, хошь стреляйте, а не полезу я!
– Ладно, раз ты так боишься, неволить не буду...
Начальник партии раздраженно дернул щекой и еще раз оглядел подчиненных, сидевших перед ним на разномастных стульях в подсобке местного клуба. Карпуша, пожилой проводник из гиляков, посасывал, как обычно, свою длинную трубочку и с большим интересом разглядывал противопожарные плакаты на стенах. Четверо других аборигенов по-русски вообще плохо понимали и вид имели безучастный. Собственно говоря, выбора не было.
– А вы, Слепко, тоже боитесь?
– Почему вы так думаете? – обмерев, промямлил тот.
– Я уже не знаю, что мне думать. Не Пуговкина же, в самом деле, посылать. Если трусите, так прямо и скажите.
Слепко покраснел и неожиданно для самого себя брякнул:
– Хорошо, если нужно, я могу.
– Ну вот и славненько! – легко поднялся с места Грехов. – Молодчага, Евгений! Тогда извольте сейчас и приступать, нечего тут рассусоливать.
Все вышли во двор. День выдался особенно ветреный, рваные белесые облака неслись в холодном небе. Казалось, это верхушка мачты летит куда-то в сторону под неподвижным ледяным сводом.
Некоторое время экспедиция молча стояла, задрав головы, у основания грандиозного сооружения. У всех, включая и четверых аборигенов, на лицах написано было глубокое сомнение. Один только Карпуша выглядел совершенно удовлетворенным. Невозмутимо вынув трубку изо рта, он улыбнулся, поднял указательный палец и сказал:
– О! Вот это мачта, какая! Прямо в небо упирается. Хорошая мачта!
Конструкция собрана была из твердой прогонистой лиственницы. Нижний ярус состоял из пяти бревен, соединенных мощными хомутами, следующий ярус – из трех бревен, третий – из двух, а четвертый и пятый ярусы имели только по одному бревну. Туго растянутая паутиной стальных тросов, она низко гудела на ветру.
Евгений, как и все, изумленно пялился на мачту, словно не ему предстояло сейчас лезть. Но, наверное, вглядывался он слишком пристально, потому что стоило ему опустить голову, как все вокруг закружилось, в глазах потемнело и пришлось сесть на землю.
– Э-э, Женька, ежели ты от одного вида только... – начал было Пуговкин, но Балабанов, как бы ненароком саданул дружка локтем в брюхо.
– Ничего, Женек, не трусь! – не унимался отставной матрос. – Я в твои годы…
– Все не угомонишься никак? – прошипел Балабанов. – Замучил уже всех трепотней своей!
– Я, Прошка, знаешь, терплю, терплю… – оскорбился Пуговкин, но умолк.
Слепко встал, вытер руки о штаны. Глаза слезились, и он резким стыдливым движением утерся рукавом. Впрочем, похоже было, что никто, за исключением Пуговкина, ничего не заметил. Несколько успокоившись, он расправил плечи и на блатной манер надвинул кепку почти что на нос. Заботливый Карпуша принес широкий брезентовый пояс со страховочным карабином. Кто-то сунул в карман тяжелый клубок бечевы и дружески хлопнул по спине. Слепко тоже зачем-то охлопал себя по бокам, тщательно застегнул все пуговицы, даже под воротником, подтянул сапоги. Все эти мелочи чрезвычайно занимали его, хотя в голове было совершенно пусто, только немного звенело.
– Что же, голубчик, – подал голос Грехов, оторвавшись от созерцания собственных сапог, – вижу, у вас все готово. Поднимайтесь потихонечку, не спешите. Когда доберетесь до верхушки, спускайте бечеву, мы вам подадим что требуется. Не забудьте там привязать ее конец к чему-нибудь. Главное, отдыхайте почаще, а если что – сейчас же страхуйтесь карабином. Ну-с, ступайте!
Слепко едва разбирал, что ему говорили. Слова доносились как через вату. В окружении заботливых товарищей он приблизился к неохватным черным бревнам, но окружавшие вдруг отступили, и он остался один. Ввысь тянулся ряд ржавых скоб, вбитых во влажную, остро пахнувшую древесину. Он ухватился за первую.
– Не смотри вниз! – четко сказали ему. – Ни в коем случае не смотри!
Евгений полез по скобам, напряженно глядя вверх, и мачта сразу же начала заваливаться на него. Он зажмурился, помотал головой и продолжил подъем с закрытыми глазами. Вдруг правая нога соскользнула, он едва не сверзился, открыл, конечно, глаза, но решил смотреть только на ближние скобы.
– Осторожней, Слепко! – послышался голос Грехова.
Левая рука уставала быстрее правой, поэтому лезть приходилось как бы боком. Правая рука хватала очередную скобу, а правая нога вставала на другую, перед тем упиравшуюся в колено. Он подтягивался, переносил последовательно левую ногу и левую руку, припадая грудью к бревну. И так снова и снова. Главное было – не смотреть вниз. А хотелось. Кто-то щекотно нашептывал ему в ухо: «Да взгляни же, взгляни, ведь интересно, как там...»
