РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА

Посвящается Роузи, Джин и Элайзе,

плавающим всё более широкими

и удивительными кругами

Моя мать — рыба.

Уильям Фолкнер

Обретение «Книги рыб» — Исцеление веры через лжеантиквариат — Конга — Мистер Ханг и «Моби Дик» — Виктор Гюго и Господь Бог — Снегопад — Почему истории, кои рассказывают люди, не имеют ничего общего с историей — Книга исчезает — Смерть тётушки Мейзи — Моё совращение — Живородящий самец морского конька даёт жизнь потомству

То удивление, которое я испытал, когда впервые увидел «Книгу рыб», и поныне живёт во мне; оно сродни излучающему свет узору — фосфоресцирующему, крапчатому, чем-то напоминающему мрамор, — который приковал к себе тем незабываемым утром мой взгляд; оно, это чувство, и по сей день мерцает таким же загадочным блеском, как жутковатые тёмные водовороты, которые заворожили меня, проникли в душу, заполнили мои мысли — и с той самой поры начался медленный процесс освобождения моего сердца от стягивающих его пут и, что ещё хуже, процесс превращения всей моей жизни в запутанный клубок диковинной пряжи, который и представляет собою книга, что вы сейчас держите в руках.

Что же такое особенное было присуще этому мягкому сиянию, которое заставило меня полагать, будто я снова и снова проживал свою жизнь, попав навсегда в бесконечно вращающееся колесо судеб индуистских мистиков? Что за судьбу уготовило оно мне? Какое таинственное нечто лишило меня собственного «я»? Связало моё прошлое и будущее в одно неразделимое целое?

Не исходили ли мерцающие вихри месмеровского излучения от сего колдовского манускрипта, со страниц которого прямо на меня выплывали морские коньки, морские драконы и звездочёты, привнося яркое сияние радужных красок в пасмурный утренний полумрак? А может быть, присущее мне прискорбное суемудрие разбудило дремавшие мысли и заставило думать, будто внутри меня заключены все люди, все рыбы и вообще весь мир? Или всему виной были куда более прозаические вещи — скверная компания и ещё более скверная выпивка, — быть может, именно они столкнули меня в ту чудовищную пучину, из которой мне до сих пор не выбраться?

У Гоулда слова характер и судьба обозначают практически одно и то же — ив этом, как во многом другом, он совершенно не прав.

Ах, милый мой, дорогой глупыш Билли Гоулд со всеми его чудаковатыми рассказами о любви — такой большой, какую теперь и не сыщешь, да и тогда сыскать было невозможно — верно, он сам это чувствовал… Но кажется, я отступил от темы.

Итак, размышления о его вонючих рыбах заставили меня осознать одну истину: мы — то есть наша жизнь и наши души — находимся в процессе постоянного разложения и воссоздания; я с удивлением обнаружил, что написанная им книга есть история той навозной кучи, которая зовётся моим сердцем.

Даже моё горячечное перо не в силах и близко описать тот трепет, то изумление, которые охватили меня, когда я впервые открыл «Книгу Рыб»; они были настолько сильны, что в тот миг мне показалось, будто весь остальной мир — да, весь огромный мир! — погрузился во тьму и единственный свет, оставшийся в целой вселенной, струится с ветхих страниц прямо в мои широко раскрытые глаза.

Я сидел тогда без работы: в то время в Тасмании её находилось немного, а сейчас и того меньше. Вероятно, в ту пору мой дух был более обычного восприимчив ко всякого рода чудесам; как бедная португальская девочка из Фатимы увидела Пресвятую Деву из-за того, что не хотела замечать что-либо другое, так и я, возможно, слишком сильно желал не замечать окружающего меня мира. Скорее всего, если бы Тасмания была обычным местом, где люди заняты обыденными делами, проводят часы в пути, чтобы ещё больше часов провести в нормальных суетных заботах, в шумной толчее, ожидая, когда можно будет вернуться домой, к нормальному одиночеству, где никто даже не задумывается, каково быть морским коньком, то ни с кем в наших краях не приключались бы такие ненормальные вещи, как превращение человека в рыбу.

Я написал: «вероятно», «возможно», «скорее всего» — однако на самом деле не уверен ни в чём.

Кто знает, а вдруг подобные вещи то и дело случаются в Берлине и Буэнос-Айресе и людям просто неловко в этом признаться. Может, Пресвятая Дева регулярно посещает нью-йоркские тусовки, кошмарные многоэтажки Берлина и западные пригороды Сиднея, а все делают вид, что её там нет, в надежде, что она скоро уйдёт и больше не станет им докучать. Может быть, новая Фатима находится где-то на рабочей окраине в пустынных дебрях зала игровых автоматов в Ревесбийском клубе и её неземное сияние уже можно разглядеть за тускло мерцающим табло с надписью: «СЫГРАЙТЕ В БЛЭКДЖЕК».

Как знать, а вдруг в то самое время, когда вокруг видны одни спины, потому что все уткнулись носом в тусклые экраны, не замечаемая никем пожилая женщина парит в воздухе, заполняя свою карточку лото? Может, видения теперь не посещают нас оттого, что пропало какое-то шестое чувство, позволяющее видеть чудеса и понимать, что мы являемся чем-то большим, чем нам говорят? Может быть, эволюция продолжала идти в обратном направлении дольше, чем я подозревал, и мы все уже стали грустными, немыми рыбами? Как уже говорилось, я ни в чём не уверен, и единственные люди, к мнению которых я прислушиваюсь, мистер Ханг да ещё одна моя приятельница по прозвищу Конга, тоже ни в чём не уверены.

По правде сказать, я пришёл к заключению, что в нашей жизни не слишком-то много того, в чём можно быть уверенным. Однако я ценю истину, хотя слова мои могут всё сильней и сильней убеждать вас в обратном. Но где отыскать эту истину, после того как Вильям Бьюлоу Гоулд уморил своих рыбок бесплодными расспросами? Он не оставлял этого тщетного занятия ещё долго после того, как они скончались, и всё без толку.

Так уж мне-то чего стараться? Теперь у меня отобрали и его книгу, и всё остальное, но, в конце концов, что такое книги, как не обыкновенные сказки? На них нельзя положиться.

Когда-то, давным-давно, жил на свете человек по имени Сид Хэммет и в одно прекрасное утро обнаружил, что он не тот, кем привык себя считать.

Когда-то, давным-давно, на свете существовали чудеса, и вышеупомянутый Хэммет поверил, что вляпался в одно из них. До того дня он жил своим умом, что сказано ещё очень мягко, ибо на самом деле его существование представляло собой сплошную цепь разочарований. А в тот день он впервые испытал жестокий приступ надежды; и эта болезнь его не оставила и протекала тяжело.

Когда-то, давным-давно, жил на свете человек по имени Сид Хэммет, который в сиянии странной книги о рыбах увидел отражённой историю своей жизни, что начиналась как сказка, а закончилась как немудрёный детский стишок, где он ездил на палочке — деревянной лошадочке, а потом конь понёс — прямо в Банбери-Кросс.

Когда-то, давным-давно, произошли страшные вещи, но случились они в давние времена, в дальних краях, а стало быть — каждый вам скажет — не здесь, не сейчас и не с нами.

Прежде я занимался тем, что покупал старую, полусгнившую мебель, которую затем подвергал всевозможным оскорблениям действием, причиняя ей мыслимый и немыслимый ущерб. Нанося печальным буфетам сокрушительные удары ниже пояса с целью придать им потрясающе старинный вид, вымещая злость на старых металлических деталях, отчего на них оставались мерзкие зелёные пятна, я выкрикивал самые грязные ругательства и чувствовал себя намного лучше, ибо воображал, что сии предметы обстановки — туристы, обречённые их приобрести, купить то, что кажется им обломками романтического прошлого, тогда как на самом деле составляет часть прогнившего настоящего.

Моя престарелая тётушка Мейзи считала чудом, что я нашёл себе хоть какое-то занятие, а кому как не ей разбираться в таких вещах: в чудесах она знала толк — устроила ведь так, чтобы команда «Демонов» из Норт-Хобарта победила в полуфинале. Никогда не забуду красоту рубинового зимнего неба над стадионом в Норт-Хобарте, куда она взяла меня, семилетнего. Она также прихватила крохотную бутылочку со святою водой из Лурда и окропила ею грязную траву на футбольном поле. В то время играющим тренером и капитаном был «Великий» Джон Деверо, и меня запеленали в его красно-голубой клубный шарф, словно мумию древнеегипетской кошки, так что видны оставались только мои удивлённые глаза. Незадолго до конца матча я выскочил на поле, чтобы сквозь ряды игроков — высоченных, словно деревья в густом лесу, благоухающих дезодорантом «Дипхит» — увидеть «Великого» Джона Деверо и услышать, как тот обращается к ним с пламенной речью.