Александр Смоленский - Восстание вассала

Рука не дрожит, а сердце не стучит. Понимает, какой момент. Вот он крест! Отлично! Как ты ни сопротивлялся, я свел вас, наконец, вместе – крест и перекрестие прицела. А говорят, это не одно и то же…

Послушный движению руки крест двинулся чуть влево и сместился с красного цвета на белый. Где-то здесь, под воротником застегнутой наглухо яркой куртки, безостановочно работает кадык. Словно накапливает все эмоции перед спуском с горы.

Что ж, кадык – так кадык. Это проще, чем лоб. Так даже спокойнее, потому что не упираешься взглядом в его глаза. Хотя куда тут «упрешься» на расстоянии почти двух километров. Крест тем не менее поплыл вверх. Остановился на двух бледных обескровленных полосках губ, затем проскочил мимо двух черных дыр над ними и резко метнулся вправо, все-таки упершись в нечто совсем еще живое, прыгающее вверх-вниз.

Это его зрачок.

Вот мы и сошлись с тобой, глаза в глаза. Теперь скорее! Еще секунду-другую, и их закроет зеркальная броня солнцезащитных очков, в которых уже ликует утреннее солнце.

Или все же отчалим, пожалуй, вниз. Туда, где кадык.

Он отвел руку в сторону и на какое-то мгновение вновь обрел мир таким, каким он был. Белоснежный горный склон усыпан разноцветными фигурками. Можно бы и самому скатиться вниз. Показать класс! Но нет, сейчас не время.

Здесь его не ищут. Здесь пока спокойно. Впрочем?! Волноваться? Пуля давно в стволе. Только спустить курок…

Курок… Кто бы мог представить, что сын приличных родителей, комсомолец, коммунист, примерный воспитанник своей страны будет целиться в живую мишень, чтобы навсегда стереть ее с лица земли?!

Это просто никогда не могло произойти на его земле, которая совсем недавно была одной шестой частью суши, матерью исторически совестливых людей. Но, увы, на его глазах она усыхала как старая шагреневая кожа. Усыхала жестоко и, что самое страшное, неизвестно, когда и чем этот процесс закончится.

Но если бы его земля потеряла только масштаб! Увы, она потеряла и совесть, и стыд. Такое могло произойти только на другой планете или звезде, в каком-то ломаном-переломаном мире, но только не здесь, не с ней, не с ним, не с нами.

И тот, что сейчас под крестом прицела, тоже виновник этого вселенского срама.

Какая все-таки прекрасная штука месть. Так бы и наслаждаться. Еще и еще.

Что он делает? Ведь только что он был один. Откуда взялись все эти люди? Я не вижу его! Я его потерял!

Вот и все. Кончено! Кончено! Кончено…

Железная дверь заскрежетала в тон его обреченным мыслям и с душераздирающим лязгом захлопнулась. Денис как мешок упал на койку и в отчаянии забарабанил по тому предмету, который исполнял роль подушки.

Все кончено.

…В освобождении отказано. Вот и весь разговор.

Десять минут назад начальник колонии объявил ему то, в чем Денис, по каким-то едва уловимым нюансам последних двух-трех дней, уже и так не сомневался.

Сомневался? Не сомневался?

Не в силах дальше сдерживать эмоции, он уткнулся в пропахшую прелостью подушку. Здесь не принято плакать. Да и Данист никогда ничего подобного себе не позволял. Тюрьма этого не любит. Хорошо, что сокамерника сейчас нет, – куда-то увели, может, даже намеренно. Одному легче.

Денис перевернулся на спину. Перед глазами вновь всплыла физиономия – нет, не начальника, объявившего дурную весть, – а всего лишь того улыбчивого, во всю крокодилью пасть, надзирателя, который вел его назад.

– Ну, шо, дантист, команда «з вэшами на выход» малэнько откладуется? Придэтся ще долго мэнэ с тобой маэтця. Молодчина, шо не хлюндишь.

Надзиратель сладко зевнул так, что хрустнули челюсти, способные за пару-другую минут перемолоть шмат сала.

– Значит, еще подывимся на тэбэ, дантист, – с нескрываемой радостью добавил он.

«Еще бы! Такого „сладкого“ заключенного судьба подбрасывает далеко не всякому», – не сдержал улыбку Денис.

– Когда вы, гражданин прапорщик, запомните мою фамилию? Данист, а не дантист, – без особой злобы сказал заключенный под номером 1313 и, привычным движением поправив на переносице очки, убрал руки за спину. – Ведите в камеру.

– А ты мэнэ не учи, урка. А то подам рапорт, шо опять нарушаешь режим.

«Не отвечай. Молчи!» – Что было силы, Данист прикусил губу.

– Руки за спину. А то…

Все кончено! Все кончено!

…А ведь с каким наивным замиранием сердца шел навстречу судьбе. Чем черт не шутит?! Может, еще освободят. Как же?! «Освободят»!

– Молва прошла, шо ебиляр ты у нас ноне. Ровно полсроку отмотал! Верно, поздравить тэбэ начальство желают… Шампаньским, – ехидно, но и незлобно подковырнул за спиной надзиратель. – Тэбэ сурпрыз ждэ…

Хороший у них учет. Даже у надзирателей. А этот просто дурень. Кому напоминает?! Да он с точностью до дня, часа, минуты знает, сколько уже отсидел! Действительно, истекли четыре года из тех восьми с половиной, которые отмерил ему суд. Хоть и медленно за решеткой течет время, но оно все-таки течет, как и любое время.

Заключенный даже не заметил, что почти дословно процитировал строки Аполлинера. Поэт написал их в тюрьме, угодив туда тоже по надуманному обвинению. Вот уж действительно, от сумы и тюрьмы не зарекайся. Будь ты даже трижды гений.

Сцепив, как предписано порядком, руки за спиной и медленно ступая по мерзкому, затертому до белизны полу, Денис обреченно вглядывался вперед в надежде именно в конце этого угрюмого, как в фильме «Зеленая миля», коридора увидеть свою судьбу. Любая дорога, в конце концов, куда-то да приводит.

Увы, эта вела только во мрак.

Слава богу, не на электрический стул. Как в кино. И то, наверное, потому, что в стране просто нет смертной казни. Мораторий. А вскоре, может, введут, если так все пойдет. И по боку всякие там европейские ценности.

Сколько раз, проходя этим тюремным коридором, он всерьез подумывал, что, может, было бы лучше, приведи его этот трухлявый настил, наконец, на плаху. Или того проще: решить бы все самому. Сунуть голову в петлю, и конец мучениям. Надо лишь смочить ржавой водой из камерного крана простыню и потуже скрутить ее…

Но предательскую мысль незамедлительно догоняла другая, как ни странно, гораздо более страшная и обидная: как тогда быть с ореолом несгибаемого политического борца, которым, не спрашивая его согласия, наградили некоторые горячие головы. Спросил бы кто, нужен ли ему этот ореол?!

Перестройка, словно торговец на базаре, «выбросила» на прилавок совершенно новый товар: не только новоявленных бизнесменов, кооператоров, банкиров, заводчиков, фермеров… Денис на ходу вспоминал, не забыл ли еще кого, имея в виду конкретных людей, чьи лица всплывали в памяти. Но разве всех и вся упомнишь? Да и не в этом соль. Главное, что теперь уже сказочно давняя, горбачевская перестройка налепила, наряду с прочими, воз и маленькую тележку доморощенных политиков. Цирк, и только. Вчера колбасный вязальщик – сегодня депутат. Или того круче: вчера уголовник, а наутро трибун, борец за народное счастье.

Впрочем, с уголовниками ты, парень, осторожнее. Сам нынче зэк. Хотя и из тебя усиленно лепят политического противника и борца с режимом. А те, кто не «противник», по-прежнему сидят в мэрах, губернаторах, депутатах. Правда, время от времени их сажают в тюрьму за всякие там «подвиги». Но это, уж извините, издержки переходного периода.

Что-то этот исторический период затянулся. В смысле преодоления уголовных привычек. Куда там! Если теперь любимое изречение нашей политической элиты: «мочить в сортире», иного и ждать нечего.

Почему сам не употребляешь?! Если не нравится, значит, не свой. Или выкобениваешься, значит, выделиться хочешь. Ну, ну, продолжай в том же духе.

Кому это понравится? Не захотел в ряды этих самых специалистов-«мочильщиков», тогда, извини, придется тебя мочить…

Праведный гнев вернул Даниста к реальности. За годы неволи обрыдла любая роль, которую он играл в своей не очень еще длинной жизни. То комсомольского вожака, то компьютерного магната, то банкира. Положа руку на сердце, ему больше всего импонировала роль короля бизнеса. Король! Это звучит гордо!

А может, он все же лукавит, валяясь на нарах? Может, все же в политику тянуло? Если тебе удалось стать первым российским шейхом, то почему не попытаться перестроить на свой лад и Россию? Солженицын, вон, тоже хотел. Но сил уже не было. А у него, молодого, умного, с деньгами, равными чуть ли не половине бюджета страны, могло и получиться.

Боже! О чем он только думает. Мозги, конечно, полезно обременять разными неочевидными рассуждениями. Но и это по мере «отсидки» в зоне изрядно надоедает. Поначалу он даже писал чуть ли не трактаты о современном жизнеустройстве и отправлял на волю. Некоторые даже печатали, но и это не льстило. Зато время здорово уплотняло. Но потом и это занятие надоело.

Больше всего 1313-му хотелось быть там, далеко, с дорогой уютной мамой. С ней так спокойно. С ней так хорошо удается процесс ничего-недумания и ничегонеделания. Просто лежать головой у нее на коленях. И чтоб тебя, как маленького, мама целовала в лобик, перебирала волосы. Ведь было время, когда и у тебя волосы были длинными, кудрявыми, пока ты сам не изменил свой художественный образ, или, как сейчас говорят, имидж.