Хербьёрг Вассму
Седьмая встреча
Неужели он ждал, что она встретит его, стоя среди своих картин, и единственными цветами на выставке будут его орхидеи?
Может, он еще думал, что она бросится к нему и скажет, что ждала встречи с ним?
Людей было много. Журналисты. Фотографы. В списке приглашенных был явно не кто попало. Кое-кого Горм знал по газетам и телепередачам. Большинство их, по его мнению, никогда не интересовались искусством.
Войдя в двери, приглашенные оказывались у стола, похожего на стол президиума, покрытый черным сукном. Каждый получал бокал на высокой ножке. С бокалом в руках гость более или менее удачно балансировал между рукопожатиями, фразами и словами, напоминавшими пароль. Этот ритуал словно подчеркивал необходимость присутствия на выставке каждого приглашенного.
Накаленная атмосфера обещала сенсацию. Какой-то репортер с телевизионной камерой на плече энергично прокладывал себе дорогу в толчее гостей. За ним, вихляясь, словно в каком-то экзотическом танце, пробирался длинноногий парень в темном костюме. Не обращая ни на кого внимания, они протиснулись сквозь плотную толпу и скрылись в соседнем зале.
Наверное, она где-то там, подумал Горм и, стараясь особенно не толкаться, последовал за телевизионщиками.
Распорядитель взобрался на белую подставку для скульптуры и хлопнул в ладоши, призывая собравшихся к тишине. Горм решил было, что это сам галерейщик. Но оказалось, что это всего лишь его представитель.
Стоявшие в главном зале слушали его с благоговением. Гости же, теснившиеся в коридоре, еще несколько секунд наслаждались собственной болтовней.
Представитель галерейщика поздравил всех со знаменательным событием — открытием в Норвегии первой персональной выставки Руфи Нессет. Несколько лет тому назад она еще была никому неизвестной норвежской художницей. Но, продав одну картину в Нью-Йорке, она, так сказать, за одну ночь положила весь мир к своим ногам. В последние годы у нее были выставки в Берлине, Нью-Йорке, Мельбурне и Париже, а теперь вот их галерея удостоилась чести представить картины Руфи Нессет ее соотечественникам.
Горм чувствовал себя маленьким мальчиком, который когда-то рассматривал глобус в кабинете отца. Чтобы позабавить сына, отец слегка толкнул глобус, и тот завертелся вокруг своей наклонной оси. Интересно, что чувствует Руфь, находясь среди этой толпы.
Он нигде не видел ее. Даже пряди волос на макушке, которая могла бы принадлежать ей. Руфь была не слишком высокая. Скорее даже маленькая. И, может быть, ее вообще здесь нет, хотя все это торжество затеяли ради нее.
Горм остановился перед картиной, которая произвела сенсацию и о которой писали газеты. Картина называлась «Алтарный образ», на выставке в Берлине у одних она вызвала отвращение, другие же удостоили ее бурей оваций.
На ней было изображено соитие духовного лица в полном облачении с женщиной в монашеском куколе и маске, изображавшей зайца. К груди она прижимала младенца, завернутого в долларовые купюры. В одной пухлой ручке младенец держал гранату, в другой — белого голубя. Голову женщины с заячьими ушами окружал нимб, а может, это был терновый венец, сплетенный из фаллосов.
Горм оторвал взгляд от картины и увидел в дверях конторы господина в черном костюме. Это был сам галерейщик. Он стоял, скрестив на груди руки. Гладко выбритая голова, неподвижное лицо. Этот человек умел владеть собой и все и держать под контролем, даже капельки пота, катившиеся по вискам.
Какой-то фотограф непочтительно щелкнул вспышкой перед лицом галерейщика. Сверкнуло золото. Оказывается у галерейщика в ухе была серьга, которая символизировала отказ от деловой этики и легализацию богемы. Костюм его был безупречен, но далек от классических линий костюмов Фернера Якобсена. Горм, волею судьбы посвященный во все тонкости мужской одежды, предположил, что пиджак был от Гуччи, купленный, скорее всего, в Риме. Покрой и качество, как и скромность манер самого галерейщика, не скрывали, что он гордится собственным чутьем.
У Горма не было никаких причин недоброжелательно относиться к норвежскому галерейщику Руфи, но про себя он сознавал, что упивается своей неприязнью ко всем галерейщикам, особенно после того, как в одном из скандальных журналов прочитал циничную статью о разрыве Руфи с немецким галерейщиком, с которым у нее были к тому же интимные отношения. Мало того, в статье утверждалось, что именно ему она обязана своей мировой известностью. И вот теперь, после душераздирающего разрыва, этот галерейщик обвиняет ее в том, что она украла у него свои собственные картины.
Мимо Горма тек поток гостей, и он устремился с ними в дальний зал галереи. Там он и увидел Руфь.
Ее длинных волос как не бывало. А то немногое, что осталось, она выкрасила в рыжий цвет. На ней была свободная черная шелковая блуза, к правому плечу приколот цветок белой орхидеи. Уж не из присланного ли им букета?
Руки и обнаженная шея Руфи сверкали белизной. Жара в чале как будто не мучила ее, хотя выражение лица было отнюдь не радостным. Она стояла с таким видом, будто кто-то сказал ей: «Ни с места!» или «Стой, где стоишь!». В результате она смотрела в землю или куда-то вбок, словно думала: нельзя, чтобы они увидели мои глаза. Не шевели руками. Не показывай им, что ты живая. Пусть кишат тут, хватая ртом воздух, и пьют шампанское. Пусть толпятся вдоль стен, исполняя свои роли. Будь спокойна, скоро все кончится.
Лицо ее было неподвижно, почти угрюмо. С таким выражением лица присутствуют на похоронах нелюбимого родственника. Казалось, она написала собственную фигуру и вырезала ее, чтобы поставить именно на этом месте.
Вокруг гудели голоса, словно рой насекомых приготовился к атаке. Тут были и обычные мухи, разве что немного принарядившиеся. И насекомые с ядовитыми жалами, готовые пустить их в ход. И сверкающие светлячки. Они толпились перед большими полотнами Руфи и истерически сверкали: «Посмотри на меня, посмотри на меня, посмотри на меня!»
Помощник галерейщика жестами предлагал Руфи тоже взобраться на белую подставку. Как он сказал, чтобы ее все видели. Но Руфь была похожа на выпускницу школы для глухонемых, которую так и не научили общаться с людьми. Язык жестов был ей как будто незнаком. Она даже глаз не подняла.
Горм протиснулся поближе. Помощник галерейщика представил неизвестного актера, который должен был прочитать стихотворение ныне здравствующего поэта. Это была, так сказать, дань уважения Северу Норвегии, где родилась художница.
Стихотворение оказалось длинным и, насколько понял Горм, не имело никакого отношения к живописи. Но оно содержало экзотические описания бушующих волн и всего того, что море веками поглощало и прятало в своей глубине. Актер счел, что ему следует прибавить от себя немного пафоса. Но это его не спасло. Он занервничал, стать путать текст и только все добавлял пафоса.
Руфь стояла в позиции, как балерина, ждущая первых звуков оркестра. Рыжие волосы блестели. Горм чувствовал, что ей хочется, чтобы вся эта выставка провалилась к чертовой матери. При этой мысли он улыбнулся.
Тут она повернулась, и ее взгляд упал на него. Словно во время этой напыщенной декламации она только и караулила его улыбку.
Горма охватило чувство, какое бывает у человека, который долго ехал в темноте и вдруг увидел возникший из ничего свет. Ослепительный сноп огня. Всей кожей лица он ощутил её взгляд. Но видела ли она его?
Губы её медленно растянулись, они слегка дрожали. Помада лежала не совсем ровно. Она улыбнулась. Кожа у нее была матовая, словно мел, рассыпанный на полотняной скатерти. Её как будто только что вынули из склепа, где она годами не видела солнца.
Когда декламация закончилась и все зааплодировали, Руфь позволила увести себя в другой зал, где Горм за спинами толпы увидел новые картины. Ему снова захотелось подойти к ней. Что он ей скажет? Но разве он уже давно не решил этого?
Во внутренний зал продолжал течь людской поток. Он становился все гуще. А что если ей станет нечем дышать? Если она задохнется? Конечно, она там задохнется!
Он еще мог растолкать всех и проложить себе путь. Неужели они не понимают? Ведь ей самой не справиться с этой ордой. Похоже, что в этом городе не осталось порядочных людей. Кругом одни подонки. Грязные, липкие охотники до сенсаций.
Ее следовало освободить. Но Горм этого не сделал. Вместо этого он двинулся навстречу потоку и вышел на крыльцо. Закурил сигарету и жадно затянулся. Сердцебиение успокоилось.
Синеватая тень ползла между деревьями и разливалась по дощатой обшивке старой виллы. На фоне колеблющегося оранжевого света от факелов, стоявших у ворот, изгородь казалась сероватой. Почтенная публика заставила Горма почувствовать себя здесь чужим.
