Норман Мейлер
Нагие и мертвые
Всем не спалось. С наступлением утра должны быть спущены десантно-высадочные средства, а на побережье острова Анопопей хлынет первая волна войск. Будет бой. Людям на десантных кораблях и судах конвоя известно, что через несколько часов некоторым из них суждено умереть.
На койке плашмя лежит солдат. Глаза у него закрыты, но он не спит. Он прислушивается к шелесту волн за бортом и приглушенному шепоту беспокойно дремлющих соседей, таких же солдат. «Я не буду! Я не буду!» — вскрикивает кто-то во сне. Солдат открывает глаза и медленно обводит взглядом трюм, однако в сложном нагромождении подвесных коек, обнаженных тел и висящего там и тут снаряжения рассмотреть что-нибудь очень трудно. Солдат решает сходить в гальюн. Ворча что-то себе под нос, он спускает ноги с койки, приподнимается и ударяется спиной о стальную трубку верхней койки. Он вздыхает, дотягивается до своих ботинок, которые привязаны к пиллерсу, и медленно надевает их. Его койка в четвертом ярусе, а всего ярусов пять, поэтому и потому еще, что в трюме тесно, он спускается осторожно, чтобы не зацепить кого-нибудь на койках нижних ярусов. Выбирая, где можно ступить на палубу среди беспорядочно наваленных рюкзаков и другого имущества, солдат прокладывает себе путь к двери в переборке трюма. Затем проходит через соседний, тоже загроможденный трюм, спотыкается, задев чью-то винтовку, и наконец добирается до гальюна.
Помещение наполнено паром. Даже в такое позднее время кто-то плещется в единственном душе с пресной водой — с момента посадки войск на судно эта кабина ни минуты не оставалась свободной.
Несколько других душевых кабин заняты игроками в кости; мыться в них никто не хочет, потому что сюда подается соленая забортная вода. Пройдя мимо душевых кабин, солдат медленно расстегивает и спускает штаны и усаживается орлом на мокрое треснувшее деревянное сиденье одного из незанятых очков гальюна. Он забыл взять свои сигареты, поэтому ему пришлось стрельнуть одну у сидящего рядом соседа. Закурив, солдат молча смотрит на мокрую, усыпанную окурками и клочками бумаги грязную палубу и прислушивается к журчанию набирающейся в бачки воды. Откровенно говоря, он пришел сюда без особой надобности, но продолжал с удовольствием сидеть, потому что здесь намного прохладнее, а запах гальюна, морской воды, хлора и влажного металла куда лучше, чем тяжелый дух от потных солдатских тел в битком набитых трюмах. Солдат оставался неподвижным довольно долго. Затем он медленно встал, неторопливо натянул на себя зеленые рабочие штаны и подумал о том, с каким трудом ему придется добираться до своей койки. Он знал, что ему, как и другим, предстоит нудное ожидание рассвета, и пожалел, что этот момент еще не настал. На обратном пути солдат вспомнил, как однажды в детстве, проснувшись рано утром, он не мог уже больше заснуть, потому что наступал день его рождения и мать обещала ему устроить праздник.
Еще накануне, в самом начале вечера Уилсон, Галлахер и штаб-сержант Крофт начали игру в покер по семь карт с двумя ординарцами из штабного взвода. Они захватили единственное свободное место на палубе трюма, где можно было различать карты после того, как выключалось освещение. Но даже и тут им приходилось сильно напрягать зрение, потому что освещалось это место одной только синей лампочкой, висевшей около трапа, и отличить красную масть от черной можно было с большим трудом. Они играли в течение нескольких часов и уже явно начали обалдевать. Если ставки были низкие, то игрок действовал автоматически, почти не раздумывая.
Уилсону везло с самого начала, а после того, как он вдруг снял три кона подряд, везение стало просто феноменальным. Он чувствовал себя на седьмом небе. На палубе между коленями поджатых крест-накрест ног Уилсона лежало множество небрежно брошенных австралийских банкнот достоинством в один фунт. Уилсон знал, что подсчитывать деньги — плохая примета, но был уверен, что выигрыш его составляет что-нибудь около ста фунтов. От избытка чувств в горле Уилсона стоял какой-то счастливый комок, его охватило возбуждение, какое он испытывал при виде любого изобилия.
— Знаешь, — обратился он к Крофту (мягкий говор выдавал в нем южанина), — от этих проклятых фунтов можно обалдеть. Я в них ни черта не разбираюсь — у австралийцев все не как у людей.
Крофт ничего не ответил. Он проиграл совсем немного, но испытывал досаду оттого, что карта не шла к нему весь вечер напролет.
— Какого черта тебе еще надо! — насмешливо проворчал Галлахер. — При таком везении и не надо деньги считать. Единственное, что тебе нужно, — это иметь карман.
— Верно, парень, и карман этот, прямо скажем, должен быть достаточно широк, — подхватил Уилсон остроту.
Он рассмеялся каким-то детским заразительным смехом и начал сдавать карты. Уилсону было около тридцати лет — высокий ростом, с пышной шевелюрой золотисто-каштановых волос и крупными, резко обозначенными чертами на пышущем здоровьем розовощеком лице. Он носил не подходившие всему его облику очки в круглой серебряной оправе, которые придавали ему вид ученого или по крайней мере методиста. Когда он сдавал карты, казалось, что от каждого прикосновения к ним он испытывал невероятное удовольствие.
Он постоянно мечтал о том, чтобы выпить, и сейчас ему было слегка грустно оттого, что денег много, а купить хотя бы пинту спиртного негде.
— Знаете, — сказал он, слегка улыбаясь, — сколько я ни пил до сих пор, все время забываю вкус вина, если у меня при себе нет одной-двух бутылочек. — Задержав на какой-то момент очередную карту в руке, он подумал и со смехом продолжал: — Это так же, как с женщиной. Если имеешь женщину постоянно и можешь любить ее, когда вздумается, то напрочь забываешь, как бывает, когда ее нет. А когда ее нет, лишь с трудом припоминаешь, как хорошо с этими кошечками. Однажды на окраине города я провел время с такой кошечкой — женой моего друга… Фигурка у нее, доложу я вам, редкостная! Эту я не сравню ни с одной бабой. И никогда не забуду. — Покачав головой как бы в подтверждение сказанного, Уилсон провел тыльной стороной руки по своему высокому лбу, отбрасывая назад свисавшую на него шевелюру, и весело продолжал: — Ох, ребята, до чего же было сладко! Как будто окунулся в бочку с медом! — Он сдал каждому игроку по две карты и приготовил колоду для следующего круга.
На этот раз Уилсону не повезло: карты пришли плохие. Приняв участие в одном круге — отказываться после такого большого выигрыша было нельзя, — Уилсон спасовал. Он стал думать о том, что, когда закончится эта десантная операция, ему надо бы заняться производством какого-нибудь крепкого напитка. В третьей роте один сержант, работающий на кухне, должно быть, нагреб не менее двух тысяч фунтов, продавая свой самогон по пять фунтов за кварту.
Для этого нужно только иметь сахар, дрожжи и несколько банок персиков или абрикосов. Предвкушая удовольствие, Уилсон уже чувствовал, как крепкий и сладкий напиток разливается теплом по всему телу. А можно даже и с меньшим обойтись. Его двоюродный брат Эд, насколько помнит Уилсон, использовал для этой цели черную патоку и изюм, и у него получалось при этом весьма недурное питье.
Но тут же Уилсон опечалился. Если он намеревается что-то сделать, то как-нибудь ночью придется стащить из кухонной палатки все необходимое для производства вина, а затем найти подходящее место, чтобы спрятать все это на пару дней. Потом потребуется укромный уголок, в котором можно будет хранить напиток. Этот уголок не должен быть расположен слишком близко к биваку, иначе кто-нибудь может случайно наткнуться на него, но и слишком далеко такой уголок устраивать нельзя, потому что в этом случае окажется невозможным быстро выпить глоток-другой, когда тебе захочется.
В общем на пути осуществления своего плана Уилсону придется столкнуться с рядом проблем, если только он не дождется окончания операции и размещения войск в постоянном биваке. Однако в таком случае ждать придется слишком долго. Месяца три, а то и четыре.
Уилсон разволновался: в армии приходится все по десять раз обдумывать, если хочешь получить что-нибудь для себя.
Галлахер вышел из игры в этом коне тоже почти в самом начале и теперь с негодованием смотрел на Уилсона. Надо же было случиться, что все крупные выигрыши достались этому тупому болвану с юга. Галлахера грызла совесть. Он проиграл по меньшей мере тридцать фунтов, то есть почти сто долларов, и. хотя большую часть этих денег он выиграл в предыдущие дни, нельзя оправдать его проигрыша в настоящей игре. Он вспомнил о своей жене Мэри, беременной на седьмом месяце, и попытался представить себе, как она выглядит. И тут опять им овладело чувство вины. Кто дал ему право разбрасывать деньги, которые надо было отправить жене? Его все больше и больше охватывало чувство горькой досады; рано или поздно все оборачивалось для него плохо. Губы Галлахера плотно сжались. Как бы он ни старался, как бы много ни работал, никогда из этого ничего хорошего не получалось. Чувство досады на какой-то момент заполнило все его существо. Ему всегда чего-то хотелось, но это что-то только дразнило его и исчезало прежде, чем он мог дотянуться до него. Галлахер посмотрел на одного из ординарцев — Леви, который тасовал в этот момент колоду карт. Этому еврею чертовски везло. Чувство досады внезапно переросло в ярость, подступило к горлу, и Галлахер разразился бранью:
