Манес Шпербер - Как слеза в океане

Перед вами — окончательный вариант этого романа-трилогии, в котором не меньше 590 страниц, так что читателю он покажется достаточно длинным, однако для автора он остается всего лишь фрагментом.

Вообще все, что я пишу, представляется мне такими фрагментами, частичками некоего целого, завершить которое мне помешает смерть, — если болезнь, усталость или нежелание работать раньше не положат конец моим писательским порывам.

Первые наброски этой книги возникли зимой 1940 года, в самый разгар «эпохи презрения». Я писал — как одинокий путник, бредущий в глубокой ночи, поет или же говорит сам с собой. Это искушение — стать писателем — одолевало меня с ранней юности. Но лишь на сей раз я наконец поддался ему, ибо не писать оказалось труднее, чем писать.

О публикации нечего было и думать, к тому же казалось невероятным, что тридцатипятилетнему человеку удастся пережить эту войну. Но у меня еще был запас школьных тетрадей, да и чернил хватало. Я заполнял страницу за страницей — не для того чтобы вернуть ушедшее время, но чтобы воскресить надежды, к тому времени уже уничтоженные, и осознать их истинный смысл: «Дабы понять живущего, нужно знать его мертвецов». Нужно знать также, что сталось с его надеждами — угасли ли они сами собой или были убиты. «Рубцы разочарований нужно помнить тверже, чем черты лица», — считает один из героев романа.

Я писал, как водится, для всех и ни для кого, но на самом деле думал о тех, кто или еще не родился, или еще слишком молод. Им, надеялся я, не придется избавляться от ложных представлений о самих себе, чтобы понять, что это — не автобиография и не роман-исповедь; что политика в нем — только фон, но не тема; что я не намеревался отображать действительность; что я не собирался ни описывать общую ситуацию, ни выяснять причины побед и поражений.

Молодые, казалось мне в те долгие ночи, лучше многих моих вполне доброжелательных критиков во всем мире сумеют понять, что я не предлагаю незыблемых истин, а лишь высказываю накопившиеся вопросы; что я описываю лишь те характеры, ситуации и события, те поступки, происшествия и переживания, в которых кроется притча.

Против обыкновения, столь милого читателям романов, здесь часто опускается все то, что дает приятную осведомленность о бесконечно разнообразном, но тем не менее всего лишь выдуманном мире книги. Кто желает познакомиться с ним, должен внести свою долю: он должен по-настоящему участвовать в действии, причем даже больше, чем театральный зритель, потребность которого в грезах никакое волшебство декораций уже удовлетворить не способно. Мгновение тьмы отделяет одну картину от другой: свет направляется туда, куда требует действие. То, что выглядит незначительным эпизодом, через триста страниц оказывается важнейшей частью сюжета; человек, сначала казавшийся центральной фигурой, незаметно превращается во второстепенный персонаж. Первый план часто уступает место второму, где и развертывается сюжет, пока его снова не скроет тьма.

Эта трилогия лишь кажется законченной: кроме того, у нее нет никакой утешительной морали. Как и многие писатели до него, автор предлагает читателям только одно — разделить с ним его одиночество. Возможно, это — единственная общность, способная объединить людей, вынужденных черпать из одного и того же источника мужество жить без иллюзий.

«…И множились голоса тех, кто говорил, что дни мрака длились слишком долго: слишком долго ждали они, что обещанное счастье станет действительностью, а обетованный свет — истиной. И сказали они: „Пойдем, построим себе жилища вокруг тернового куста, горящего от века. Дни мрака и холода пройдут навсегда, ибо вечно будет гореть терновый куст и никогда не сгорит“.

Так говорили мужественнейшие между ними, в которых будущее жило, как живет нерожденное в утробе беременной, не вопрошавшие оракула: „Что с нами будет?“, но вопрошавшие лишь свою мужественную душу: „Что нужно делать?“

И хотя встречали они препятствия и вражду повсеместно, однако многие шли за ними по крутой, каменистой дороге к горящему терновому кусту. И расположились они там, чтобы жить в его свете.

Но тут случилось так, что ветви его стали обугливаться, и опали, и превратились в пепел. Даже корни сгорели и стали пеплом. И снова пришли мрак и холод.

И тут раздались голоса, которые говорили так: „Смотрите, как обманулись наши надежды! Нет ли здесь чьей-то вины? Проверим, чья вина здесь!“

И тогда новые хозяева велели убить всех, кто говорил так, и сказали: „Всякий, кто возмутится и объявит сгоревшим терновый куст, умрет позорною смертью. Ибо только врагу не сияет его свет, только ему холодно в его тепле“. Так сказали новые хозяева, стоявшие на куче золы; их окружало сияние, шедшее от света факелов в руках новых рабов.

И снова возмутились некоторые, в которых будущее жило, как нерожденное дитя в утробе беременной, и сказали: „Терновый куст сгорел, потому что среди нас есть хозяева и рабы, даже если мы и зовем их иначе. Ибо есть среди нас ложь, и подлость, и унижение, и жажда власти. Пойдем, начнем все сначала в другом месте“.

Но новые хозяева велели рабам всюду и всякий час восхвалять горящий терновый куст. И слышалось их пение во мраке: „Ярче, чем прежде, сияет нам его свет“; они замерзали, но пели: „Греет нас вечный огонь тернового куста“.

Новые стражники новых хозяев выходили убить возвещавших истину и с позором стереть имена призывавших начать все сначала. Но скольких ни убивали, не смогли они уничтожить надежду, ибо она стара, как скорбь, и молода, как утренняя заря.

„Ибо есть другой терновый куст, нужно только найти его, — возвещали тайные голоса, за которыми гнались стражники старых и новых хозяев, — если же не найдем, то сами посадим его“.

Да будут благословенны говорящие так. Да не будут слишком трудны для их ног каменистые дороги, и да не станет их мужество меньше нашего горя».

Так сказал чужеземец прежде, чем уйти от нас снова. Мы же постарались быстрее забыть его — его и горечь своих надежд. Мы устали вечно начинать все сначала.

Йозмар распахнул балконную дверь, дым клубами поплыл наружу, а в комнату потек прохладный, немного влажный ночной воздух. Он глянул — не стоит ли под фонарем черная машина с откидным верхом, но ее не было — только свет отражался в мокром асфальте. Он посмотрел на небо, пытаясь и там уловить отблеск множества огней.

Йозмар убедился, что уже забыл лица этих шестерых мужчин и одной женщины. Хотя еще несколько минут назад вглядывался в них так, будто хотел навеки запечатлеть в памяти: мужчины называли себя именами времен года или дней недели. Женщина сидела спиной к балкону, напротив Зённеке, он сам — немного позади него, далеко от стола: он не принадлежал к их кругу, его допустили только в виде исключения.

Один из них называл себя Осенью. Йозмар видел его широкий, даже мощный подбородок, прекрасные белые зубы, но больше от этого лица в памяти ничего не осталось. Йозмару захотелось руками вытащить его из темноты. От усилия вспомнить возобновилась боль в левом виске, которую он ощущал весь вечер. Важно было, что лица Зённеке ему уже не забыть: большие серые глаза, улыбавшиеся, даже когда рот оставался неподвижен, лоб широкий и крутой, резко очерченный, слегка седеющие волосы коротко зачесаны назад, уши большие, но не вызывающие насмешки — легко было представить себе, как он шевелит ими, забавляя детишек, растягивая широкий рот в улыбку, — подбородок же был неожиданно мягок, немного мясист и вблизи выглядел раздвоенным. А шея была худая и старая, как у изможденного пролетария, каких изображают на политических карикатурах.

Лицо Зённеке не растаяло в темноте. Его в Германском рейхе знал каждый. Миллионы рабочих произносили его имя с гордостью и глубоким чувством, словно клятву.

Это ему семнадцатилетний Йозеф-Мария Гебен писал из следственной тюрьмы: «Пока на свете есть такие люди, как Г. З., имеет смысл жить. Пока живы мы, молодые, на свете не найдется стен, достаточно толстых, чтобы удержать Вас в тюрьме!» А к письму приложил ужасно длинное стихотворение.

Их первая встреча состоялась четыре года спустя. Йозмар был разочарован и жестоко страдал, потому что не мог признаться себе в разочаровании, — в двадцать один год человек еще не знает, что с ним делать. Это было в разгар рурских боев. Он искал этого человека, за которым уже не первый день охотилась полиция. Наконец он нашел его — в пивной. Это был невысокий человек в не по росту длинном, слишком тонком плаще, задубевшем от влаги. Он держал в руке стакан пива, с которого то и дело сдувал пену. Рука — левая — дрожала, правая была не видна. И человек этот бранился, оттого что пиво было теплое.