Шервуд Андерсон
Другая женщина
— Я влюблен в свою жену, — сказал он.
Это было совершенно излишнее заявление, так как я и не думал спрашивать его об отношении к женщине, с которой он состоял в браке. Мы гуляли. Прошло десять минут, и он повторил ту же фразу. Я обернулся и посмотрел на него. Он дал волю словам и рассказал мне то, что я здесь собираюсь изложить.
Происшествие, занимавшее его мысли, относится к неделе, вероятно наиболее богатой событиями в его жизни. В пятницу после полудня должна была состояться его свадьба. А в пятницу неделей раньше он получил телеграмму с извещением о том, что он назначен на государственную должность. И еще нечто обрадовало его и наполнило гордостью. Он втайне пописывал стихи, и в течение предыдущего года несколько его стихотворений появилось в журналах. Одно литературное общество, присуждавшее премии за лучшие стихи, поставило его в своем списке на первом месте. Об этой победе было напечатано в газетах его родного города, а одна из них даже поместила его портрет.
Понятно, что всю ту неделю он находился в чрезвычайно возбужденном и нервном состоянии. Почти каждый вечер он навещал свою невесту, дочь судьи. В доме невесты он всегда заставал много гостей; поступало много писем, телеграмм и посылок. Он становился немного в стороне, и к нему подходили мужчины и женщины, разговаривали с ним и поздравляли с назначением на государственную службу и с литературным успехом. Все расточали ему похвалы, и когда он, придя домой, ложился спать, сон бежал от него.
В среду вечером он был в театре, и ему казалось, что вся публика его узнала. Все кивали ему и улыбались. После первого действия несколько мужчин и женщин, оставив свои места, собрались вокруг него. Образовалась целая группа. Незнакомые люди, сидевшие в том же ряду, вытягивали шеи и смотрели в их сторону. Никогда ему не оказывали такого внимания, и его охватила лихорадка какого-то смутного предчувствия.
Рассказывая мне об этом, он говорил, что все это время было для него совершенно необычным. Ему мерещилось, что он витает в воздухе. Когда он, побеседовав со множеством людей и выслушав множество похвал, лег спать, голова его шла кругом. Стоило ему закрыть глаза, как толпа людей вторгалась в его комнату. Казалось, внимание всех в городе сосредоточилось на нем. Им овладевали самые безумные фантазии. Он видел себя едущим в экипаже по улицам. Всюду распахивались окна, жители выбегали из дверей.
«Смотрите! Это он! Вот он!» — кричали они и радостно приветствовали его.
Экипаж въезжал в улицу, забитую народом. Сотни тысяч глаз впивались в него.
«Вот где ты! Вот чем ты стал!» — казалось, говорили глаза.
Мой приятель не мог объяснять, что именно было причиной такого возбуждения толпы. Было ли виною тому его последнее стихотворение, или же он на своем новом, служебном посту сделал что-нибудь выдающееся и благородное? Квартира его в то время находилась на улице, поднимавшейся на скалистый холм, на краю города. Из окна спальни за верхушками деревьев и фабричными трубами открывался вид на реку. Так как он не мог заснуть, а осаждавшие его фантазии все больше возбуждали его, он встал с постели, желая посидеть и подумать.
Конечно, он пытался овладеть своими мыслями, но, когда он сидел вот так у окна, совершенно бодрый, случилась самая неожиданная и унизительная вещь. Была чудная, ясная ночь. Светила луна. Он хотел предаваться мыслям о той женщине, которая скоро должна была стать его женой, набрасывать в уме строчки нового прекрасного стихотворения или обдумывать планы, связанные с его дальнейшей карьерой. К великому его удивлению, в голову ему лезли совсем другие мысли.
На углу улицы, где он жил, находились табачная лавочка и газетный киоск, которыми владели какой-то толстяк лет сорока и его жена, маленькая деятельная женщина с блестящими серыми глазами. По утрам, отправляясь в город, мой приятель останавливался у киоска купить газету. Иногда в киоске сидел толстяк, но чаще всего газеты продавала его жена. Она была, как уверял мой приятель, без конца рассказывая об этом, самой обыкновенной женщиной, ничем не примечательной, но в силу какой-то причины, объяснить которую он не мог, встречи с ней глубоко волновали его. В ту неделю, когда он находился, как уже говорилось, в крайне возбужденном состоянии, ее лицо было единственным, которое ярко и отчетливо стояло перед ним. В то время как ему так хотелось отдаться возвышенным мыслям, он мог думать только об этой женщине. И, прежде чем он разобраться, что с ним происходит, его воображение ухватилось за мысль пережить с ней любовное приключение.
— Я прямо-таки не мог понять себя, — говорил приятель, рассказывая об этом. — По ночам, когда город затихал, и мне следовало спать, я только и думал, что об этой женщине. После двух-трех таких ночей мысль о ней начала преследовать меня и днем. В душе у меня была страшная неразбериха. Когда я шел на свидание с невестой, которая потом стала моей женой, я видел, что мои блуждающие мысли нисколько не умалили любви к ней. Для меня существовала только одна женщина в мире, с которой я хотел жить и которую хотел видеть своей спутницей жизни. От нее я ждал, что она нравственно облагородит меня и поможет мне укрепить мое положение в обществе. Но сейчас, понимаете ли, мне хотелось сжать в объятиях ту, другую женщину. Она проникла в мое существо. Со всех сторон я слышал, что я — большой человек, что мне предстоят большие дела, и вот вам!
В тот вечер после театра я пошел домой пешком. Я знал, что спать все равно не придется, и, чтобы удовлетворить мучившее меня чувство, я остановился на тротуаре напротив табачной лавочки. Она помещалась в двухэтажном доме, и я знал, что женщина со своим мужем живет наверху. Долго стоял я в темноте, прижавшись всем телом к стене. Я знал, что они там, наверху, вдвоем и, несомненно, спят, в одной постели. Это приводило меня в бешенство.
Затем я еще более бешено обозлился на самого себя. Придя домой, я лег в постель, дрожа от гнева. Есть ряд стихотворных и прозаических произведений, которые всегда производят на меня глубокое впечатление. Я положил некоторые из них на столик у изголовья.
Но голоса книг были для меня как бы голосами мертвых людей. Я их не слышал. Печатные слова не проникали в мое сознание. Я пытался думать о девушке, которую любил, но ее образ тоже стал чем-то далеким, и я, казалось, в эту минуту не имел к ней никакого отношения. Я беспокойно ворочался в постели с боку на бок. Это было ужасное состояние.
В четверг утром я зашел в лавочку. Женщина была одна. Мне кажется, она догадывалась о моем состоянии. Быть может, она тоже думала обо мне, как и я о ней. Какая-то нерешительная улыбка играла на углах ее рта. На ней было платье из дешевой материи, порванное на плече. Вероятно, она была лет на десять старше меня. Когда я выкладывал деньги на стеклянный прилавок, за которым она стояла, рука моя так дрожала, что монеты запрыгали, резко дребезжа. А когда я заговорил, голос, вырывавшийся у меня из горла, показался мне совершенно чужим. Он был не громче хриплого шепота.
— Я хочу вас, — сказал я. — Я ужасно хочу вас! Не можете ли вы ускользнуть от мужа? Приходите сегодня ко мне в семь вечера!
Женщина пришла ко мне в назначенный час. Утром она не сказала мне в ответ ни слова. Мы только с минуту глядели друг на друга. Я забыл обо всем на свете, кроме нее. Потом она кивнула, и я ушел. Сейчас, думая об этом, я не могу припомнить ни слова, когда-либо слышанного мною от нее. Она пришла ко мне в семь, было уже темно. Дело происходило в октябре. Я не зажигал света и заранее услал из дому слугу.
Весь тот день я был почти невменяем. Несколько человек приходило ко мне на службу, но при разговорах с ними я все время отвечал невпопад. Они приписали мою развинченность близости свадьбы и ушли, посмеиваясь.
В тот же день утром, всего за сутки до свадьбы, я получил от невесты длинное, и прекрасное письмо. Предыдущей ночью она тоже не могла заснуть и, встав с постели, решила написать мне. Все, о чем она писала, было ярко и реально, но она сама как живое существо, казалось, отодвинулась от меня куда-то вдаль. Мне она представлялась птицей, улетающей в небеса, а я сам казался себе озадаченным босоногим мальчишкой, стоящим на пыльной дороге перед сельским домиком и смотрящим вслед этой птице. Не знаю, поймете ли вы, что я хочу сказать.
А теперь о письме. В нем она, пробуждавшаяся женщина, изливала свою душу. Она, конечно, совсем не знала жизни, но она была женщина. Надо полагать, что, лежа в постели, она нервничала и пришла в возбужденное состояние, как то было и со мной. Она сознавала, что в ее жизни должна была произойти великая перемена, и это ее радовало и пугало. Она лежала и думала об этом. Потом встала и начала разговаривать со мной на клочке бумаги. Она рассказывала мне, как ей страшно и в то же время радостно. Как и до большинства молодых девушек, до нее доходили сказанные шепотом намеки. Письмо ее было очень нежное и деликатное.
