Марлон Брандо - Тигр Железного моря

1982 год. Таити. Коралловый островок Тетиароа, принадлежащий Марлону Брандо, — его убежище. Здесь, в отличие от Лос-Анджелеса, актер может не прятаться от людей и оставаться самим собой.

Поразительный магнетизм Брандо я почувствовала еще в детстве, в то время, когда и понятия не имела, чем занимаются актеры. Когда же оказалась на Тетиароа вместе с мужем-шотландцем Дональдом Кэммеллом, писателем и кинорежиссером, то поняла, как много общего у него с Марлоном. К этому времени оба они уже имели весьма скандальную репутацию.

Познакомились они в конце 50-х годов в Париже. В тот момент кинематографическая карьера Брандо была на взлете, а Дональд, которому едва исполнилось двадцать, успел приобрести известность как художник-портретист. Симпатия между ними возникла мгновенно, но дружеские отношения сложились лишь после того, как Марлон посмотрел фильм Дональда «Представление».

Фильм снимался в Англии. Дональд был не только сценаристом, но и вторым режиссером. Лента разрушала все кинематографические каноны, особенно в области монтажа: Дональд экспериментировал, дробил время на сегменты, компонуя из них достаточно сложную структуру (современный образец подобного «нелинейного» повествования — «Криминальное чтиво» Квентина Тарантино). Такой подход многие сочли революционным, и он стал частью кинематографического языка. Марлону фильм понравился, он тут же позвонил Дональду и предложил несколько идей, которые можно было разработать совместно.

Их дружба развивалась и крепла на протяжении сорока лет. Бесконечно возникали новые проекты, преодолевались всевозможные трудности и препятствия (например, разводы и новые замужества Лиз Тэйлор), в надежде найти некую комбинацию, которая наконец-то позволила бы их новому замыслу состояться. Они уважали талант друг друга, и Марлон неизменно повторял, что это их «семейное достояние».

«Тетиароа — райское место, но, конечно, рай этот — рукотворный. Дома покрыты тростниковыми крышами; опоры и балки соединены без единого гвоздя, повсюду гигантские раковины, приспособленные под водостоки. Простыни всегда идеально свежие и хрустящие так, что не хочется вылезать из постели. Еду готовит французский повар. Одним словом — это не просто „искусственный“ рай, а рай, созданный с искусной выдумкой.

Итак, каждое утро два наших героя и я встречались за завтраком. Подавались папайя и манго — самые сладкие из местных фруктов, без которых „мои мужчины“ не могли обходиться. После завтрака они начинали работать.

Беседуя, записывая эти беседы на пленку, как бы играя, они превращали своих будущих персонажей в живых людей».

В процессе работы они забавно бегали взад и вперед по островку. Вид двоих мужчин, трусящих по частной посадочной полосе, был поистине забавный: один субтильный, другой покрупнее. Марлон — в драной белой майке, как в «Трамвае „Желание“», а Дональд — в своей неизменной соломенной шляпе. Так постепенно — по ходу дела — кристаллизовался сюжет книги, которую вы держите в руках. И ведь эти моменты считались у них своего рода отдыхом!

Они были нонконформистами, очарованными культурой и женщинами Востока. Марлон был по-настоящему счастлив на Тетиароа, и то, как они работали, было зрелищем, достойным восхищения. Роман, который вы держите в руках, — это жемчужина их совместного творчества.

Иногда я видела Марлона чрезвычайно воодушевленным, и тогда открывались самые лучшие качества его характера. Однако неизменной при этом оставалась озорная природа его натуры, которая заставляла окружающих чувствовать себя как бы маленькими детьми.

Когда-то дружили еще наши родители, и нас, детей из обеих семей, любивших собираться вместе, Марлон называл «командой». Он получал своеобразное удовольствие, тайком проводя нас на фильмы для взрослых (сам он, чтобы быть неузнанным, надевал при этом светлый парик). Он мог разбудить всех среди ночи, чтобы покататься в «Диснейленде» на стремительном монорельсовом поезде. Этот аттракцион запускался специально для Брандо. Мы всегда оказывались единственными ночными пассажирами, и никому это не надоедало; или, может быть, это не надоедало нам, а ему просто нравилось смотреть на нас.

Я надеюсь, что вы с удовольствием будете читать эту книгу. Это — лукавый рассказ о любви, обмане и приключениях. Рассказ об удаче, которая, если повезет, может подарить «райское блаженство» — почти «рай Брандо», такой, каким я его помню. И еще эта книга — дерзкая и захватывающая, под стать ее авторам.

Черная туча, а под ней тюрьма; в тюрьме — полный жизненных сил мятежник. Тюремные стены очень высоки и кажутся, благодаря обману зрения, выпуклыми, по их верхнему краю, будто изморозью, искрится битое стекло. Если смотреть с Виктории — невысокого холма, на котором расположена летняя резиденция губернатора британской колонии Гонконг, тюрьма кажется великолепным строением.

— Если выглянет солнце, — говорит Энни, обращаясь к португальцу, — стекло засверкает ослепительно, как бриллиантовое колье или соль на квадратном бокале с «Маргаритой». Что скажешь, Лоренцо?

С ноября солнце никак не могло прорваться сквозь тучу. А было уже 2 марта, «от рождества их божества» (определение Энни), 1927 года. Огромная туча — в несколько сотен миль — тяжелой массой давила на остров и кропила тюрьму нескончаемым дождем. Энни Долтри (названный Анатолем в честь французского писателя Франса) коротал сто восьмидесятый день своего шестимесячного заключения. Уроженец Эдинбурга, он выглядел согласно своему возрасту — ни годом больше, ни годом меньше, а родился Энни в 1876 году.

Его отец, шотландец с романтической душой, всю свою жизнь прослужил наборщиком, и его руки привыкли «перебирать слова»; он любил и каламбуры, и трагедии — и «Короля Лира», и Эдварда Лира. Его мать была необыкновенно красива и очень нравилась мужчинам, но вот благочестия ей недоставало. Принадлежа к роду Макферсонов, она отличалась ветреностью и непостоянством. Как некоторые люди не могут жить без кошек и собак, так она не могла жить без любовников. И хотя воспитывали ее в духе здравого смысла и строгой экономии, время от времени она пускалась в невероятные авантюры, одной из которых было ее замужество. Впоследствии семейство Долтри эмигрировало в Сиэтл, как в ту пору делали многие шотландские семьи (если, конечно, было куда эмигрировать). Семейные хроники отличались запутанностью, поэтому Энни не очень-то предавался детским воспоминаниям, которые были весьма беспорядочны и напоминали старый дырявый чулок. При этом Шотландия в его сердце занимала особое место.

Думал он, правда, больше о будущем.

— Это одна из черт моего характера, Лоренцо, — пояснил он с самого начала португальцу, утопавшему в трясине пагубной рефлексии. Португалец занимал койку на втором ярусе.

Энни проявлял твердость исключительно из принципа. Так он сопротивлялся возможности остаться наедине с собственными мыслями. Стоило только ему задуматься, и это затягивало все глубже, толкая вниз по спирали развития. В тюрьме «Виктория» с подобной «задумчивостью» следовало быть особенно осторожным, ведь именно она и свела здесь многих с ума.

— Если ты думаешь как заключенный, — сказал Лоренцо, — значит, ты будешь сидеть здесь пожизненно.

— Ко мне это не относится, — отрезал Энни Долтри.

— Но ты же все-таки в тюрьме, — резонно парировал португалец.

И отрицать это было просто глупо.

Свободолюбивый Энни, как никто другой, чувствовал жесткую ограниченность жизни за тюремными стенами.

— Скоро, парень, ты будешь дряхлым стариком, — насмешливо продолжал Лоренцо. — Здесь люди очень быстро стареют.

И эта скрытая насмешка попала в цель. Энни вдруг задумался. Раньше у него не было времени толком обмозговать — как долго он собирается здесь протянуть и скоро ли выйдет на свободу? Энни предпочитал верить в последнее. Он был уже не настолько молод, чтобы даром терять время. Можно было сказать, что именно тюрьма превратила его в законченного фаталиста, и это делало его опасным.

С годами человек, если он не законченный подлец, немного левеет. Вот что вчера Энни записал карандашом под датой 1 марта: «Говорят: иди туда, куда смотрит твой нос. Если бы это было так, мой нос привел бы меня к „левакам“. Однако мой нос отлично чует, кто здесь хозяин». И это был вовсе не каламбур, просто нос Энни был слегка крив, в память о пропущенном ударе, и своим видом будто насмехался над именем, которое могла бы с честью носить какая-нибудь шотландская красавица.

Проверяя качество самодельных восковых затычек в уши, он обычно несколько раз громко говорил: «Долтри — раз, Долтри — два, Дол — три!» Как раз с ушами у него было все в порядке: мочки, к примеру, вытянуты (что у китайцев считалось признаком мудрости), и лицо было сурово. «Это лицо человека, способного потопить тысячу кораблей»,[1] — громко произносил Энни, испытывая странное удовольствие от неслышных звуков собственного голоса, разносящихся где-то внутри головы.