Айи Арма - Осколки

Все, что было, повторяется снова, и ничто не уходит из жизни навеки. Великий Друг рассеивает все сущее и потом опять собирает воедино. Вот как идет и обновляется жизнь. Сущее умирает, чтобы снова возродиться, и все, что существует в нашем мире, — живо. Все возвращается. Он возвратится.

Уж я-то знаю, ведь я всю жизнь видела, как солнце неизменно уходит во тьму, чтоб на рассвете взойти с другой стороны. Правда, я видела его очень давно — заходящее или восходящее солнце. Но кожа моя чувствует тепло и холод, я знаю, что изменилась только я сама, а кругооборот мира вечен. И все же теперь — даже здесь, у нас, — жизнь вселяет в меня больше страхов, чем может вместить моя усталая душа. Две ли ночи пронеслись надо мной? Или прошли две полные недели?..

Как-то раз я выбралась во двор и спокойно сидела у ступеней крыльца, меня баюкало светлое тепло, и вот понемногу мне стало казаться, что глаза мои снова различают солнце. Но люди разрушили мой покой — пришли и сказали, что уже много часов я сижу в холодной ночной темноте. Я удивилась и рассердилась на них за то, что они снова меня потревожили, и уже придумывала едкий ответ, потому что ведь я же чувствовала солнце, но какая-то женщина — Экуа, что ли, у нее всегда такой приветливый голос — проговорила эти вот страшные слова:

— Ночь уже давно опустилась, Наана.

Да, этого я не ожидала. Я хотела ей сказать, что она ошиблась, что моя кожа чувствует лучи солнца… но потом подумала и решила промолчать.

Потому что какой я теперь человек, если мне невмоготу о себе позаботиться? Так, горстка иссохшей плоти, кажется, кому она может быть в тягость?.. Но для них я превратилась в тягостную ношу. Дряхлая, никому не нужная старуха, чей рот по-прежнему требует пищи. По-прежнему, но без всякого толку для других и в надежде на давно истлевшую любовь. Что же — разве мне и этого мало? Зачем мне язвить колючками слов их и без того уязвленные души? Сильные, те еще могут уцелеть, даже если люди их и не понимают, а я никому не нужная старуха. Я вижу то, чего не видят другие — или им кажется, что они не видят, — но какое мне дело до их слепоты? Колдуньи видели незримое для других, да еще и не страшились рассказывать об этом, — и вот теперь их всех погубили. Я уже очень давно не слыхала, чтобы где-нибудь удалось распознать колдунью, а порча и сейчас разъедает души. И если я вижу невидимое другим, хотя у них тоже ведь есть глаза, не самая ли мудрая речь — молчание?

Но одно я буду твердить неустанно, изо дня в день: он возвратится. Даже те, чьи глаза заволокло пеленой, не смогут найти в себе столько жестокости, чтобы погубить меня за мою веру, потому что она теплится и в их душах — вера, перегоревшая в алчную надежду. Надежду питают прекрасные видения, и она снова заставляет их ждать. Но то, ради чего они его ждут, — их алчность — наполняет мою душу страхом.

Видения множатся, и я боюсь. Да, они должны возвещать возвращение, ведь они возвещают каждое событие. Так повелось испокон веков. Но эти — такие земные, тяжкие — могут навсегда подавить его дух, и он уже будет не в силах взлететь.

Про два мне рассказывала сама Эфуа. О Великий Друг, разве это правильно, что мать посещают такие видения перед возвращением родного сына? Ведь даже самая голодная кошка тащит первую мышь детенышам.

Баако-то, он только по годам не дитя. Но всякий скиталец, пустившийся в путь, возвращается через многие годы иным.

А Араба? Мне рассказывали, какие видения являлись ей перед возвращением брата. Но кто я такая, чтоб осуждать видения истомленной ожиданием сестры или матери? Да и мои видения о приходе Баако переполнены тяжкими земными благами, которых так жаждет уставшая старость. Мне видится богатый и знатный внук — но нет, я думаю не только о нем. Я знаю, что если богатство и знатность встретятся ему на жизненном пути и если в нашем ненадежном мире он сможет нащупать твердую тропу, то уж меня-то он наверняка не забудет.

Ушедшие возвращаются. Он возвратится. Он изменится, но для нас останется прежним. Потому что кругооборот вечен. Многое в ту ночь было сделано грубо, но я не заметила роковых ошибок, и Баако не будет выкинут из круга. Ничего важного не было упущено, и Баако спокойно поднялся в небо, чтобы пересечь бескрайнее море и вырваться из доступного людям кругозора. Я одна следила за прощальным обрядом и, несмотря на ослабевшие силы, сразу одернула бы пьяницу Фоли, начни он что-нибудь делать неправильно, но он ничего не упустил и не прибавил, все было так, как при наших отцах, и круговой путь не будет разомкнут. Нет, Фоли ничего не забыл. Дядя взывал к ушедшим отцам и просил защитить уходящего племянника. Бессменный круг ничто не нарушило. Ушедший обязательно вернется обратно.

У Фоли плоть властвует над духом, потому что он ее слишком уж любит. Но в ночь прощания он ничего не забыл, он произносил великие слова, и поначалу это казалось мне удивительным, но потом я поняла, что ушедшие отцы все еще заботятся о живущих здесь. В ту ночь даже Фоли услышал их зов. И вот его задавленная душа освободилась от гнета алчного тела, чтоб испросить у отцов благословения для Баако. Не прозвучало ни одного ненужного слова, но все, что надо, Фоли сказал:

Но в ту ночь я не очень уж сильно хотела, чтоб он вернулся как можно скорей. Вокруг свершалось так много странного! Да и слова прощания унесли меня в прошлое, и оно вселило в мою душу покой, потому что исполнено всеобщего понимания. За словами поднялись древние годы, заслонили нынешнее суматошное время и принесли ясность ушедших ночей. Даже голос Фоли, пропитанный ложью, не затуманил ясной чистоты этих слов, и она снова зазвучала над миром:

И только теперь Фоли догадался, что настала пора почтить праотцев, — но и тут его руки вцепились в бутылку и никак не хотели расставаться с напитком. Он заставил духов, словно детей-попрошаек, ждать принадлежащее им по праву питье, а когда он начал разливать напиток, он, ненасытный и жалкий пьянчуга, уронил на землю лишь несколько капель — их не хватило бы на утоление жажды даже одному из ушедших раньше. Я посмотрела в глаза Фоли — они были мутные, с огромными белками, а зрачки их закатывались под верхние веки. Воровато и скаредно глядел он на бутылку. Ведь чем меньше напитка досталось бы духам, тем больше он влил бы в свой ссохшийся рот. Но этот человечишка с подгнившей душой сумел все же вспомнить великие слова, которые помогут Ваако в пути и защитят в чужедальних землях от бед. Фоли не сказал ничего лишнего, но все нужные слова были сказаны. Ночь уже опустилась на землю, но свет из дома освещал двор, и капли напитка, предназначенного духам, взблескивали, как высыхающая роса.

А ночь, хоть и безмолвная, была наполнена небывалой суетой. На стенах комнаты, в мелькании огней, вспыхивали огромные тени листьев, лучи приезжающих и уезжающих машин всползали на потолок, перекрещивались, сталкивались. Они напоминали мне светящиеся тени, которые я видела в давние годы, когда к нам приезжали автобусы с кино. А одна машина вдруг начала гудеть — видно, сидящий в машине не знал, что здесь смертные разговаривают с духами, хотя от имени уходящего в путь говорил всего лишь пьянчуга Фоли:

Да, это были великие слова, хотя произносил их жалкий человечишка. Я оглянулась и посмотрела на Баако. Он улыбался улыбкой юности. Церемония казалась ему непонятной, и он с нетерпением, как малое дитя, ждал, когда она подойдет к концу. Баако предстояло подняться в небо и провести ночь высоко над землей — он сам рассказывал мне об этом, — и вот он рвался отправиться в путь.