Ирина Кисельгоф
Пасодобль — танец парный
Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны.
Мне нечего сказать о моем детстве, кроме того, что оно было счастливым. Меня воспитывали то ли по-японски, то ли по-американски, потому я могла делать все, что мне угодно. Например, сидеть на хрустальной вазе, стоящей на столе в гостиной. Не всем гостям это нравилось, главное — это нравилось мне, а значит, и моим родителям. Еще я любила ломать игрушки. Мне их дарили, я их ломала.
— Ты кто? — спрашивали меня люди.
— Папино счастье и радость, — важно отвечала я.
Все смеялись, я тоже. Делала одолжение.
С Люськой я познакомилась в детском саду. Она была новенькой и села рядом со мной. Рыжий платок, завязанный на ее голове, я содрала из любопытства. Хотелось знать, что под ним. Там оказался ежик рыжих волос: Люську родители брили наголо, чтобы волосы лучше росли. Лысая, опозоренная Люська ревела в три ручья, все потешались над ней, а я размахивала перед ее носом рыжим платком, как тореро красной тряпкой. Люська до сих пор не может мне этого простить. Если бы не она, я бы этого и не помнила. Я все еще дружу с Люськой, ведь мы сидели на горшках на брудершафт. Не стоит стричь детей наголо. Бессмысленная затея: мне не брили голову, и у меня густые волосы, у Люськи наоборот. По сию пору.
Мое самое противное воспоминание раннего детства связано с бессмысленной, тупой жестокостью по отношению ко мне. Я была звездой детских утренников. На Новый год мне сделали сказочную, сверкающую инеем корону немыслимой красоты. Ни у кого такой не было. Я играла королеву снежинок. На репетициях. А перед утренником один мальчик содрал с моей головы корону и растоптал. Он топтал, я рыдала взахлеб, размазывая по лицу слезы кулаками. Так долго, так горько, что стала икать. Из этого мальчика вырос бы Герострат или Нерон. Я бы уже тогда отправила его к детскому психиатру.
Еще я всегда любила веселиться. От души, напропалую. Например, катиться в санках с горы и кричать во все горло. От снега, от солнца, от елок, от гор. От всего. От восторга. А мне сказали, что я громкая. Тоже почему-то помню. Мы тогда катались на санках с классом Я с Володькой, моим одноклассником Я кричала, и он кричал. Весело нам было. Здорово!
— Ты такая громкая! — сказал мне кто-то из девчонок.
— Ага! — согласилась я и побежала за Володькой на горку. Кричать во все горло.
Тогда я поцеловалась с мальчиком в первый раз. С Володькой. Он неловко ткнулся мне в губы, а я поцеловала его по всем правилам. Мы тренировались с девчонками. Такие дуньки были!
В школе я была отличницей и дружила с отличницей Танькой Тарнаковой, мы сидели на последней парте в среднем ряду и безобразничали циклично. Потешались над учителями. Если действие не рождало противодействие, издеваться наскучивало быстро. Мы это сразу поняли. Но люди живут стереотипами. По инерции. Человеческое эго — самый сильный стереотип, его не перебороть простому школьному учителю. Потому мы безобразничали, а учителя только разводили руками, ведь мы были круглыми отличницами.
* * *
Интернатура в областной больнице — тоска смертная. Молодыми врачами затыкают все возможные и невозможные дырки. Дырки — это чаще всего поселки, где в лучшем случае есть лечебные учреждения типа СБА. В сельской врачебной амбулатории нет врачей, кроме тебя, зато есть жалкий скарб, оставшийся в наследие чуть ли не от СССР, немного гуманитарки и нитка с барского плеча пиджака райздрава. И все.
На дежурстве медсестры уложили меня спать и разбудили в час ночи. Привезли пьяненького мужичка с дырой в черепе, через которую виднелся мозг. В его черепе была дыра, а он улыбался мне и медсестрам.
— Откуда дыра? — спросила я его пьяных сотоварищей.
— Рельса упала, — качаясь, сообщил один из них.
— А рельса откуда?
— Хрен его знает, — сознался он.
В округе не могло быть рельс по определению. Здесь не было железных дорог, ни в каком виде. Даже на фабриках и заводах.
Я наложила на дыру повязку и вызвала перевозку, в СБА нет хирургии, тем более нейрохирургии. Пьяненький мужичок жить хотел, по крайней мере, он не высказал обратного желания.
— Я сообщу, — напоследок сказала я.
— Да хрен с ним, — качаясь, отреагировал человек, склонный к солипсизму.
Мы выпроводили любителей рельс, я отправилась спать.
— Если что, я умерла, — сказала я медсестрам.
Та, что помоложе, рассмеялась, та, что постарше, насупилась.
— Как получится, — не согласилась она.
— Получится, — я закрыла за собой дверь.
Жаль, что врачу нельзя работать без больных, взятых даже в качестве абстрактного научного материала Медицина без больных — красота! Главное, чтобы зарплата была вовремя.
* * *
Наши областные мужчины притащили на Восьмое марта две бутылки вина, красного и белого, но штопора не оказалось. Хвала нашим суперменам! Они подвесили бутылки к штативу для внутривенных вливаний. Сверху две бутылки с красным и белым, внизу струйное вливание красного и белого в дамские бокалы. Мы ухохотались. Получился ерундово-веселый праздник. В мужчинах что-то есть, чего нам не понять. Ну и слава богу!
Меня пошел провожать Червяков. Он купил бутылку шампанского по дороге. Шампанское было сигналом, потому я пожалела, что согласилась на проводы-расставания.
Мы сидели с Червяковым в моем дворе на лавочке и пили шампанское. Был снег, вечер и холодно.
— Давай это самое… — предложил Червяков. — Того.
— Не-а, — не согласилась я. — У тебя фамилия Червяков.
— Ну и что? — огрызнулся он. — Я же не замуж предлагаю.
— Тем паче. — Я допила из горлышка остатки шампанского. — Может, я хочу быть Червяковой? А уже после — «того». В смысле «это самое» давать.
На Червякове был шарф, завязанный странным узлом. Наверное, так завязывают «педерастические узлы». Гетеросексуальный Червяков с педерастическим узлом предлагал «это самое». Чересчур эклектично. На мой взгляд.
Эклектичный Червяков явился врачевать к нам в отделение, где я проходила интернатуру, и женщины сразу подтянулись. Если раньше в женскую палату нельзя было зайти без того, чтобы не сморщиться от запаха ядреного пота, то теперь женские палаты встречали врачей укладками и крепким запахом парфюма Червяков был единственным мужчиной в женском коллективе. Я имею в виду наше отделение.
— Так что? — на всякий случай поинтересовался Червяков.
— Ничто, — удовлетворила его любопытство я. — Я мстительная, Червяков. Помнишь, как ты мне пакеты из «Рамстора» не помог нести? А они были тяжелые.
— И что? — не унимался вязкий Червяков.
— Я надорвалась. — Я вручила ему пустую бутылку из-под шампанского. — Стеклотара. Не надорвись по дороге домой.
Я ушла, похрустывая льдом, Червяков остался с пустой стеклотарой на лавочке в моем дворе. Отдыхать перед дорогой домой.
Пакеты из «Рамстора», конечно же, мелочь. Но такие мелочи подсознательно переводят мужчин в разряд «средний пол». С подсознанием не поспоришь. Жаль, что мужчины об этом не догадываются. А женщинам лень объяснять неочевидные истины. К тому же у Червякова коричневые зубы. Не представляю женщину, которая согласится с ним на французский поцелуй. Брр! Вкратце, «чао, бамбино, сорри».
Кстати, у эклектичного Червякова бритые подмышки. Он переодевается в ординаторской, и все могут ими полюбоваться. У нас нет ординаторских М и Ж. У нас есть эклектичный Червяков и его подмышки.
Сейчас в моде безволосое мужское тело. Мода не рождается из никого. У нее есть родитель, зовется кутюрье. Такую моду выдумали одинокие, позднородящие, страдающие скрытой педофилией женщины мегаполисов. Настоящего ребенка они заменяют убогим эрзацем. Теперь эта мода стала прет-а-порте и укоренилась не только в женщинах, но и в их безвинных жертвах. Если я вижу у мужчины бритые подмышки, я не думаю о моде, я думаю, что он стриптизер или гей. Я тоже не люблю мужчин, покрытых густыми волосами с головы до ног. Но я их прощаю. Много хуже бритые подмышки и эпиляция шерстки. Подобное могут себе позволить только тупые тупицы. Есть «тупой, еще тупее», но это лучше, потому что речь идет о двоих. Тупой тупица — два в одном флаконе.
Где скрываются небритые и волосатые мачо, метросексуалки? В кино. Вот где!
Каждый удаленный, сбритый на теле мужчины волос резко снижает уровень тестостерона и превращает такого мужчину в бесполезную в обиходе вещь. Отсутствие вторичных половых признаков, включая растительность на теле, лишает мужчин половой идентичности. Они понимают это на уровне подсознания. С одной стороны, атавизм в виде их инстинкта продолжения вида, с другой — безумные метросексуалки-трудоголики с педофилией. Расщепленность подсознания невыносима для утлых мужских плеч и порождает среди них асексуалов, гомосексуалов, бисексуалов, маньяков, инфантилов и прочее и прочее.
