ЭЛЛЕН и ДЖУЛИИ,
которые всегда в моем сердце
Однажды зимним утром, в те далекие времена, когда мне было четыре года, я стоял у камина, грея руки, и прислушивался к свисту ветра на улице. Все утро мать заставляла меня сидеть тихо и ругалась, если я начинал шуметь. Я сердился, капризничал, весь извелся от скуки. В соседней комнате лежала больная бабушка, около нее дежурил врач, и я знал, что надо слушаться, иначе влетит. Я подбежал к окну, раздернул длинные белые тюлевые занавески — к ним мне было запрещено прикасаться — и стал с тоской смотреть на пустую улицу. Мне хотелось бегать, прыгать, кричать, но пугало бабушкино лицо на громадной пуховой подушке — бледное, в обрамлении спутанных черных волос, морщинистое, страшное.
В доме было тихо. На полу безмятежно играл мой братишка, младше меня на год. Птица пролетела за окном, я приветствовал ее радостным криком.
— Тихо ты, — сказал братишка.
— Отстань, — ответил я.
В комнате тотчас же появилась мать и прикрыла за собой дверь. Быстро подошла ко мне, погрозила пальцем.
— Смотри у меня! — прошептала она. — Бабушка болеет, а он раскричался! Чтоб сидел тихо!
Я опустил голову и надулся. Она ушла. Я не знал, куда деваться от скуки.
— Ага, говорил тебе, — сказал братишка ехидно.
— Отстань, — снова сказал я.
Я неприкаянно слонялся по комнате, пытаясь придумать, чем бы заняться, я и боялся, что снова вернется мать, и злился, что до меня никому нет дела. Кроме камина, в комнате не было ничего интересного, и я в конце концов остановился перед тлеющими углями, меня заворожили трепещущие над ними огоньки. В голове родилась и крепла идея новой игры — может, бросить что-нибудь в камин и глядеть, как оно загорится? Я обвел взглядом комнату. Вот моя книжка с картинками, но если я ее сожгу, мама меня выпорет. Что же взять?.. Наконец я увидел в чулане веник. Ага, как раз то, что надо, вырву несколько прутиков, никто и не заметит. Я достал веник, вытащил из него пучок и бросил в камин. Прутья начали дымиться, чернеть, потом вспыхнули пламенем и, наконец, превратились в белые, бесплотные призраки. Занятие оказалось увлекательным, я выдрал еще несколько прутьев и бросил в огонь. Братишка подошел ко мне, стал смотреть.
— Что ты делаешь, не надо, — сказал он.
— Это почему? — спросил я.
— Весь веник сожжешь.
— Не твое дело.
— Я маме скажу.
— Только попробуй.
Идея моя росла и расцветала. А что, если поднести пучок горящих прутьев к нашим длинным белым занавескам? Вот будет здорово! Я вытащил из веника несколько прутиков, сунул их в камин и, когда они загорелись, подбежал к окну, нагнулся и поднес пламя к занавескам. Брат покачал головой.
— Что ты делаешь?! — сказал он.
Поздно! Красные круги уже вгрызались в белую ткань, вспыхнуло пламя. Удивленный, я отпрянул. Огонь взметнулся к потолку, я затрясся от страха. Желтые блики прыгали по комнате. В ужасе я хотел закричать, но боялся. Оглянулся: брата не было. Половина комнаты потонула в огне. Дым душил меня, огонь кусал лицо, я задыхался.
Я бросился в кухню, дым клубился уже и там. Скоро мать почувствует запах, увидит огонь, придет и побьет меня. Я сделал что-то непоправимое, этого не скроешь, не отопрешься. Убегу и никогда больше не вернусь! Я выскочил из кухни на задний двор. Где спрятаться? Ну конечно, под домом! Там меня никто не найдет. Я забрался в лаз, втиснулся в темную дыру за кирпичной трубой и сжался в комок. Теперь мать не найдет меня и не сможет выпороть. Ведь я же не нарочно, разве я хотел поджечь дом? Я хотел только посмотреть, как будут гореть занавески. И сейчас мне даже не пришло в голову, что прячусь-то я под горящим домом.
Над головой затопали чьи-то ноги, я услышал крики. Потом со стороны улицы раздались звонки пожарных, цокот копыт. Наверное, пожар был настоящий, я видел такой однажды, дом тогда сгорел дотла, осталась одна только закопченная печная труба. Я оцепенел от ужаса. Труба, к которой я прижался, дрожала и гудела. Крики становились громче. Я представил себе бабушку, беспомощно лежавшую в кровати, и желтое пламя в ее черных волосах. А вдруг сгорит мама? И братишка? Вдруг все в доме сгорит! Почему я не подумал об этом, когда поджигал занавески? Мне хотелось стать невидимым, хотелось умереть. Шум наверху все усиливался, и я заплакал. Мне казалось, что я прячусь уже целую вечность. Когда топот и крики утихли, я почувствовал себя страшно одиноким, всеми забытым. По вот голоса раздались рядом, я вздрогнул.
— Ричард! — неистово взывала мать.
По двору метались ее ноги и подол ее платья, в ее криках было столько ужаса, что я понял, какое наказание меня ждет. Потом я увидел ее искаженное горем лицо: она заглянула под дом. Все, нашла меня! Я затаил дыхание: сейчас последует приказ немедленно вылезать. Но ее лицо исчезло, она не разглядела меня в темном углу за трубой. Я обхватил голову руками, от страха у меня стучали зубы.
— Ричард!
Горе, звучавшее в ее голосе, было острым и болезненным, как удары розги, которых ожидала моя спина.
— Ричард! Пожар! Господи, где же он?
Ну и пусть пожар, я был исполнен решимости не покидать своего убежища. И тут я увидел в просвете лицо отца. Наверно, глаза его быстрее привыкли к темноте, потому что он меня увидел.
— Вот он!
— Уходите! — завизжал я.
— Иди сюда!
— Не пойду!
— Пожар!
— Не трогайте меня!
Он подполз ко мне и схватил за ногу. Я изо всех сил вцепился в трубу. Отец потянул, но я еще крепче прижался к ней.
— Вылезай, балда!
— Пусти ногу!
Он дернул меня, и руки мои разжались. Все, конец. Меня выпорют, выпорют без всякой жалости, но мне было уже все равно. Пусть порют. Отец вытащил меня из лаза, и, как только отпустил, я вскочил и со всех ног бросился со двора на улицу, увертываясь от взрослых, но меня тут же поймали.
Что было дальше, я помню смутно. Меня оглушили рыдания, крики, ругательства, но все же я понял, что никто не погиб. Видно, братишка одолел свой страх и предупредил мать, но к тому времени больше половины дома уже было охвачено огнем. Дедушка и дядя перенесли бабушку вместе с матрацем к соседям. А поскольку я так долго не подавал признаков жизни, все подумали, что я сгорел.
— Ну и напугал ты нас, — бормотала мать, обдирая с прута листья, чтобы сечь меня.
Меня пороли так долго и так жестоко, что я потерял сознание. Запороли меня до полусмерти, и, когда я очнулся в постели, я закричал, хотел бежать, родители меня держали, а я вырывался. Я совсем обезумел от страха. Вызвали доктора, как мне потом рассказали, и он велел, чтобы я лежал в постели, лежал и не шевелился, иначе мне не выжить. Я весь горел как в огне и не мог заснуть. Мне клали на лоб куски льда, чтобы унять жар. Когда я пытался заснуть, у меня перед глазами начинали раскачиваться громадные белые мешки, похожие на коровье вымя. Мне становилось все хуже, я видел эти подвешенные к потолку мешки уже и днем, лежа с открытыми глазами, и меня охватывал страх, что они упадут и меня затопит мерзкая жидкость. Днем и ночью я просил мать и отца убрать мешки, я показывал на них пальцем и приходил в ужас оттого, что никто, кроме меня, их не видит. В изнеможении я задремывал, начинал кричать во сне и снова просыпался: я боялся заснуть. В конце концов эти зловещие мешки исчезли — и я поправился. Но еще долго я с ужасом вспоминал, что моя мать едва меня не убила.
Каждое событие говорило на своем загадочном языке. И жизнь медленно открывала мне их скрытый смысл.
Помню, с каким изумлением смотрел я на упряжку огромных черных в белое яблоко лошадей, скакавших по дороге в облаке ныли.
Помню, как радовался я при виде ровных красно-зеленых овощных грядок на солнце, тянущихся к светлому горизонту.
Помню легкие прохладные поцелуи росы на своих щеках и ногах, когда я ранним утром бегал по дорожкам влажного зеленого сада.
Помню смутное ощущение бесконечности, когда я смотрел вниз, с крутого, поросшего травой берега, где стоит Натчез, на спящие желтые воды Миссисипи.
Помню тоску, которая слышалась в криках диких гусей, улетающих в хмуром осеннем небе к югу.
Помню мучительную грусть, что охватывала меня, когда до моих ноздрей долетал горьковатый дым от ореховых дров.
Помню острое неосуществимое желание уподобиться задорным воробьям, резвящимся в красной пыли деревенских дорог.
Помню стремление понять, а что же такое я, оно пробудилось во мне при виде одинокого муравья, тащившего ношу по своим таинственным тропам.
Помню переполнявшее меня отвращение, когда я мучил ножного, голубовато-розового рачка, а он все пытался забиться под ржавую консервную банку.
Помню надрывающее душу великолепие облаков в золоте и пурпуре от лучей невидимого солнца.
Помню смутную тревогу при виде кроваво-красного заходящего солнца, отражающегося в квадратных окнах выбеленных каркасных домишек.
