Александр Гроссман
Образ жизни
«Хорошо описанная жизнь — такая же редкость, как и хорошо прожитая.»
Томас Карлейль
Я начал писать и сразу выяснилось, что своих слов у меня нет. Весь текст — мозаика из чужих мыслей, слов и метких выражений. Бесценный дар ушедших поколений. «Но ведь они для того и писали, — успокаивал я себя, — а я для того и читал». Примирил меня с собой симпатичный мне автор «Русских вопросов» Б.Порамонов. «Нынешнее литературоведение установило, что такие заимствования (подчас бессознательные) являют литературный закон. Любой текст — палимпсест, автор пишет на чужом черновике». Я осмелел и назвал свой палимпсест Modus vivendi. В нём нет авторского вымысла. Все описанные события происходили с близкими мне людьми.
Эта незамысловатая проза написана от первого лица. Надеюсь, никто не станет отождествлять это лицо с автором. В умеренных дозах автор разлит повсюду. «… у писателя все книги исповедальны», (Б.Шоу). Я прикрылся глубоко уважаемыми мною именами. Соблазн сопричастности и кто мы без них? События этой хроники разворачиваются на просторах «братской семьи народов» и завершаются на обетованном пятачке — в Израиле.
Александр Гроссман,
Ижевск, Кирьят-Шмона, 2005 г.
Голод выгнал Полину Коваль из деревни. В Киеве она нашла место няни в семье учителей. Хава и Давид Зисман преподавали в еврейских школах, а когда эти школы закрыли, стали преподавать на русском языке. Немолодые уже родители были заняты с утра до вечера, а их единственный годовалый сын проводил дни с Полей. Семья собиралась вечером и Поля не чувствовала себя чужой.
В большой коммунальной квартире, которую раньше занимал адвокат, в десяти комнатах жили десять соседей. Тёмную прихожую облепили десять счетчиков, а ржавый от воды и времени унитаз украшала гирлянда тоже из десяти лампочек. Ничего оригинального. Так жили все, или почти все. В небольшой узкой комнате только у двери нашлось место для Полиной деревянной раскладушки, и она, как пробка, закупорила всякое ночное движение.
Днём Поля водила малыша гулять в парк на Владимирскую горку. Пока малыши возились, няни, почти все бежавшие из деревень, обменивались опытом городской жизни. В воскресенье у Поли был выходной, и она снова шла на Владимирскую горку — место встречи отдыхающих нянь с красноармейцами. За зиму Поля поправилась, похорошела и скромно приоделась на городской манер. Весной у неё завелся ухажёр. События развивались по вечному сценарию, слегка окрашенному местным колоритом. Ходили в кино, угощались мороженым, укрывались в зарослях на склонах Днепра. Обходительное обращение кавалера льстило Полине, обещаниям хотелось верить, до счастья, казалось, рукой подать. Ближе к осени выяснилось, что Поля беременна. Ухажёр испарился, и к ужасу своему Поля поняла, что ничего о нём не знает. Знает, что призывался с Кавказа, он говорил откуда, но Поля не запомнила. Давид и Хава не указали ей на дверь. Напротив, они считали себя ответственными за её судьбу. Поля поплакала и со временем успокоилась. Хозяева советовали ей вернуться в деревню после родов, но Поля поступила, как подсказывало ей чутьё и подруги по Владимирской горке. Она назвала сына Петром, дала ему свои отчество и фамилию и оставила его в роддоме.
Сделать это оказалось проще, чем пережить. Тёплый человечек, которого она кормила несколько раз, не оставлял её. Проснувшийся инстинкт привёл Полю в Дом ребёнка, куда поместили Петю, и она выпросила разрешение помогать нянечкам по выходным. Ночами Поля видела себя и Петю в светлых комнатах, и чья-то забота укрывала и оберегала их. Пока она, ворочаясь на своей деревянной раскладушке, мечтала о своём месте среди людей, судьбу её решили нелюди. Зазвенели стёкла, все сели на своих кроватях, прислушиваясь, Киев бомбили… Она помогала готовить детей к эвакуации и уже перед самой разлукой нарушила обещание, данное заведующей, не выделять Петю среди детей; отвела его в пустую комнату, дала ему большой тёплый бублик, обсыпанный маком, обняла, заплакала и сказала:
— Ты теперь будешь жить на новом месте. Не забывай меня.
Малыш не понял её слов. Он прижал к щеке теплый бублик и спросил:
— А ты где будешь жить?
— Я в другом месте.
— Где в другом?
И тут она произнесла роковую фразу, разделившую их жизни:
— У евреев… Зисман фамилия.
Петя повторил по-своему: — У евреев Зисман фамилия.
Ночью детей погрузили в теплушки и повезли, пока без определённого места назначения.
Хава уложила в чемодан детские вещи, документы и фотографии, взяла сына за руку, и они пошли на вокзал в надежде как-то выбраться из Киева. Давид получил повестку и прежде, чем отправиться на призывной пункт, пошёл проводить жену и сына. Комнату и вещи оставили на Полину, понимая, что она сама здесь на птичьих правах.
При немцах, чтобы выжить, Поля пошла работать на фабрику, где шили одежду для армии. В квартире появлялись и исчезали новые соседи. Два года Поля жила в страхе, что её вот-вот выбросят на улицу, но её никто не трогал. Киев освободили. Фабрика продолжала шить одежду для армии, а с комнатой начались неприятности. Однажды вечером её посетил управдом — вошёл без стука, по-хозяйски осмотрел комнату и посоветовал ей искать другое жильё, намекнув, что за работу на немцев по головке не погладят. Ещё через пару дней он пришёл с участковым милиционером, и они дали ей два дня на сборы. Эти два дня определили её дальнейшую жизнь, и, по меньшей мере, часть её предвоенных снов сбылась.
С первых дней работы на фабрике Полина испытывала душевное расположение к Вере Ивановне — пожилой работнице, учившей её шить. Теперь она решилась просить у неё совета. В обеденный перерыв Полина рассказала Вере Ивановне свою историю, и в тот же день после работы Вера Ивановна осталась с ней в раздевалке и дала простой житейский совет. Выходило, что Полине нужен защитник, с которым управдом не станет связываться. В том, что управдом не чист на руку и что у него рыльце в пуху, Вера Ивановна не сомневалась. После ранения вернулся на фабрику наладчик Николай Тимофеевич. Своего жилья у него не было, обещали и не давали, пока он ночевал на столах в парткоме. Вера Ивановна успела поговорить с ним, и он согласился поселиться у Поли.
— Это то, что тебе нужно, — говорила Вера Ивановна, — фронтовик, партийный, после ранения. Я давно его знаю, ничего плохого сказать не могу. — Видя Полино смущение, положила руку ей на плечо и, вздохнув, сказала: — Как мать тебе говорю…
Управдом, как и обещал, через два дня явился опечатывать комнату. Его встретил Николай Тимофеевич — в гимнастёрке с орденскими планками, по-домашнему без пояса. Опираясь на палку, подошёл, поздоровался и спросил: — Ты на каком фронте воевал, товарищ? — Этого вопроса оказалось достаточно. Всё же потребовалось оформить брак, после чего их прописали. Поля всё ждала, что прежние хозяева вернутся, но они не вернулись. Ни тогда, ни позже, никогда.
В самом начале их совместной жизни Поля рассказала мужу о сыне. Они выяснили, что Дом ребёнка разгрузился в Казани и получили из Казани ответ, что Коваль Петр Иванович, 1938 года рождения был направлен в Ижевск для помещения в один из детдомов УАССР. В письме из Удмуртского республиканского архива было сказано, что в архивных документах за период 1941-46 г.г. Коваль П.И., 1938 г. рождения не значится. След терялся где-то между Казанью и Ижевском, надо было ехать и разбираться. Пока шла переписка, родилась Дашенька и целиком завладела мыслями и чувствами Поли. Поездка всё откладывалась и не состоялась.
Николая Тимофеевича выбрали в партком фабрики, не прошло и года, как он стал секретарём. Исполнительность, покладистый характер и анкетные данные вели его по служебной лестнице. В начале пятидесятых его взяли в райком инструктором, а в конце десятилетия он уже был первым секретарём. Полина скоро ощутила преимущества жизни при муже и стала послушно следовать его советам. Она вступила в партию, позже пошла на курсы профсоюзных работников, когда партком рекомендовал её. В середине пятидесятых её избрали в фабричный комитет, где она отвечала за организацию социалистического соревнования. Муж объяснил ей, что пока фабрика выполняет и, в разумных пределах, перевыполняет план, соцсоревнование просто формальность; главное наладить своевременную отчётность и наглядную агитацию всех уровней. Полина серьёзно отнеслась к тому, что в народе называли показухой. За несколько лет работы в фабкоме она научилась говорить расхожими штампами, добросовестно выполнять различные поручения и хорошо усвоила мужнюю науку: поменьше говори, внимательно слушай, кивай и смотри в глаза собеседнику — люди сами скажут, что и как надо делать. Добрая по натуре, она смотрела на людей широко открытыми серо-голубыми глазами, сочувственно кивала и даже делала всё, что было в её силах. За ней закрепился образ доброй, всё понимающей, своей. Пришло время и по рекомендации парткома её с триумфом избрали председателем фабричного комитета профсоюза. Теперь от неё зависело многое и многие: квартиры, путёвки, дефицит… Полина стала Полиной Ивановной, но чиновное чванство её не коснулось. Она по-прежнему сочувственно смотрела в глаза сидящему напротив человеку, не прерывала его, пропуская слова мимо ушей. Изо дня в день повторяющаяся рутина постепенно сделала её равнодушной. Ещё только открывая заседание, она знала, чем оно закончится. Подводя итог иногда жарким, но бесполезным спорам, она говорила: — Райком нас поддержит, — и все понимающе кивали головами.
