Дом стоял на западной окраине Франкфурта, близ реки Нидды. Старик и не рассчитывал на то, что может его унаследовать, более того, он даже пришел в ужас, узнав об этом. В первый момент он даже не мог припомнить имени прежнего владельца дома.
У здания был типичный послевоенный фасад — грязный и невыразительный. В последний раз его, вероятно, красили никак не позже, чем в конце пятидесятых. Штукатурка на фасаде была покрыта грубыми, извилистыми, как черви, трещинами, в которые за прошедшие десятилетия въелась грязь, образовав на стене черную сетку. Это был угловой дом с кафе и мясной лавкой на первом этаже. А улица Старый-Редельгейм, на которой он стоял, была узка и петлиста. В течение дня с интервалами в десять минут мимо дома проезжал очень шумный трамвай с надписью «23 Редельбергвег». Старику нравился звон трамвая, он привык к нему уже через короткое время и ночную тишину стал воспринимать как нечто весьма искусственное.
Он так толком и не привык к новой обстановке, как многие люди его возраста, когда им приходится вдруг переезжать. Часть его существа так и осталась в Берлине. Когда он уставал или пропускал пару лишних стаканчиков, то подчас не с первого раза находил свою кровать или начинал искать двери не в той стороне.
Он не захотел вкладывать много сил в свой переезд. Стенку он оставил на месте, а книги подарил соседу, который по выходным продавал всякое старье на барахолке у Крейцбергер-Мёккельбрюкке. Торговец показал ему длинные деревянные ящики, из которых шло на продажу наследство умерших, их письма и фамильные портреты, личные документы, и поэтому старик сжег все сохранившиеся у него фотографии.
В его новой гостиной стояли только два кресла, стол и старый шкаф со стеклянными створками. Стол был пуст, если не считать бесцветной скатерти и сигаретницы из черного тропического дерева, предназначенной для гостей. В ней хранились сигареты — ровесницы каменного века.
Когда он проснулся вечером шестого сентября, на улице было уже темно. Он задремал у окна, прижавшись ухом к стеклу. Он вздрогнул, поднял голову и потер холодную сторону лица. Снаружи была ночь, но он не видел, как она наступила, как не видел он и дождя, не производившего ни малейшего шума.
Какое-то мгновение он не мог понять, где находится. Вдобавок ко всему он видел дурной сон. Стекло окна запотело, за ним все расплывалось и не имело глубины. Он вытер стекло рукавом рубашки. Под окном была видна кривая асфальтовая полоса, беззвучная и выцветшая, как спина неведомого животного, полоса эта вилась между домами, а через пару метров вливалась во въезд во двор. Старик рассмотрел припаркованные автомобили, а немного дальше увидел свет уличного фонаря, мутно отражавшийся от мокрой мостовой грубым зернистым блеском. До фасада стоявшего напротив дома было всего несколько шагов, фасад склонялся вперед — стена из шиферных плит, наползавших друг на друга, как броня древнего ящера.
Он забыл, что ему снилось, помнил только, что во сне ему было очень и очень холодно. Он чувствовал запах снега и видел стволы берез, их он вообще в последнее время видел очень часто — плотно стоящие березы с черными отметинами выстрелов.
Пару минут он прислушивался к своему дыханию. Ночь была безлунной, на улице стало прохладно. Снаружи доносились вопли детей хозяина кафе. В окнах все еще горел свет. Шум слышался громко и отчетливо, двор, на который он теперь все чаще смотрел и днем и ночью, походил на колодец, концентрировал все звуки, даже шепот.
Он взял с батареи отопления бинокль и направил его на стоявший напротив дом.
У него никогда не было во владении более крупной вещи, никогда не было собственного автомобиля. Конечно, теперь он получал существенно больше денег, чем раньше, но эта прибавка мало что для него значила. Ночами он просиживал над бумагами, которые ему передали, особенно над страховыми договорами, заключенными на дом, они, эти договоры, занимали его больше всего, он читал и перечитывал определения, связанные с ними, но был вынужден констатировать, что понял в них далеко не все. Он так и не осмыслил, от каких катастроф на самом деле застрахован дом, и поэтому проявлял теперь повышенную бдительность.
Над парковочной площадкой жила семейная пара по фамилии Дёрр, это были самые старые квартиросъемщики в доме. В их квартире летом было неимоверно жарко, на кухне с окон стекала конденсировавшаяся влага. Женщина сидела за столом и вязала, он видел часть ее ноги и колено и пластиковый мешок с клубками шерсти. Сын Дёрров стоял рядом у плиты — прыщавый юноша с усиками. Он помешал что-то в кастрюле, а потом выбросил в мусорное ведро пустую консервную банку.
Этажом выше была расположена детская, там почти всегда царил беспорядок, и вообще комната была весьма, на его взгляд, запущена. Дверцы шкафов были вечно распахнуты, качающаяся под потолком лампа сквозь обруч отбрасывала на стены и потолок мутный свет.
В комнате жили девочки, и он не понимал, почему они не носят ночных рубашек. Они сидели на верхней кровати — клубок тонких рук и ног в эпонжевых пижамах. С первого взгляда он не смог разобрать, дерутся они или просто тесно прижались друг к другу, потом он присмотрелся и понял, что это была драка. Волосы всклокочены и растрепаны, старшая сдавила плечами живот младшей, а та вцепилась ногтями ей в шею.
Заметив, что кто-то вошел, дети отпрянули друг от друга и наперебой что-то закричали. В поле зрения появилась мужская рука, кулак с двумя зажатыми в нем зубными щетками. Сверху торчали головки со щетиной. Хозяин был крепким черноволосым мужчиной немного за пятьдесят с большими мешками под глазами. Он указал рукой на какой-то предмет в комнате и что-то крикнул, а потом подошел к детской кровати и начал расстегивать ремень.
Старик опустил бинокль, руки его тряслись. Они у него были грубые, мощные, морщинистые и покрытые старческими пятнами, из-под кожи выпирали набухшие вены. У него были руки человека, всю жизнь занимавшегося физическим трудом, хотя старик на самом деле никогда в жизни не выполнял тяжелой работы, так как был почтовым служащим.
Он почти явственно слышал шелест кожи ремня, скользящей по матерчатым ушкам брюк. Младшая из девочек украдкой посмотрела на окно, внезапно взгляд ее стал долгим, словно она увидела старика. Потом она отвернулась, подбежала к двери, и свет в комнате погас.
Немного времени спустя он снова встрепенулся от какого-то неприятного громкого звука. Он насторожился, вероятно, он опять незаметно для себя задремал. Шум ему не нравился, кроме того, ему было холодно.
«Это бессонница, — подумал он. — Она меня совсем одолела».
Он рассеянно оторвал голову от окна и почесал подбородок. Вторая рука, лежавшая на животе, беспокойно скользнула к бедру, наткнулась на скомканный носовой платок, потом двинулась дальше, к левому колену. Он осторожно ощупал его и зажал в промежутке между батареей отопления и стеной какой-то маленький предмет, провел рукой выше, до подоконника.
Подоконник был пуст.
Он вспомнил о времени. В угаре пробуждения он утратил чувство времени, и это очень его расстроило — в противном случае он бы знал, который теперь час.
Он осторожно повернулся. Остатки ужина все еще стояли на столе — надкусанный бутерброд с ливерной колбасой и огурец. Снова раздался странный шум, очевидно, кто-то тряс дверь гостиницы внизу.
Он наклонился и посмотрел из окна вниз. Во дворе было тихо и холодно. Напротив нигде не было света. Окна другой части дома были забраны коричневыми ставнями и выглядели маленькими и подслеповатыми, как амбразуры. Рядом с домом виднелся огород мясника, за день до этого грядки накрыли щитом кузова автомобильного фургона, на котором была нарисована свинья. В спине животного торчала воткнутая вилка, тело свиньи было расчленено, а части пронумерованы и обозначены — по ценности после забоя. Между окороками и телом зияли промежутки, словно недостающие суставы. В верхней части щита скопилась вода, она стекала сквозь щели на разбитую по краям мощеную дорожку, которая вела от грядок к столбам для сушки белья и дальше к входу в дом. На столбе висели детские прыгалки, под прыгалками стояла жестяная миска, лежало похожее на морскую раковину сито, валялись рваные маленькие мячи и торчали рукоятки лопат.
Отель принадлежал небольшому кафе, это был коридор и пять или шесть комнат, из которых большинство выходили окнами на противоположную сторону, к соседнему домовладению. Коридор примыкал к лестничной площадке и имел, кроме того, аварийный пожарный выход, которым, правда, никто до сих пор не пользовался. Постояльцев отеля почти никогда не было слышно, хотя старик предполагал, что две комнаты находятся у него за стенами — за стенами кухни и спальни.
Дождь между тем стал сильнее, теперь он сыпался с неба плотными косыми полосами. Дождей не было уже очень давно. Лето было душным и жарким, подернутое дымкой небо постоянно имело смазанный бледно-голубой цвет. В небе все время висели тонюсенькие облачка, из которых на землю так и не выпало ни капли, но зато сейчас вода хлестала неудержимо, струилась из водосточных труб и скапливалась в канавах. Бетонированные водостоки делили двор на три части, канавки встречались в середине, образуя углубление, горловину древнего как мир стока в отводной канал. Известковый налет и уплотнительные волоски затягивали воняющую гнилью решетку, прикрывавшую горловину разбитыми и вновь криво соединенными ржавчиной прутьями — рыжими и потрескавшимися. Когда шли дожди и во дворе стояла вода, здесь постоянно висел запах гнили и нечистот.
