Уильям Бойд - Браззавиль-Бич

Я живу на Браззавиль-Бич. Браззавиль-Бич на краю Африки. Сюда меня прибило, занесло на время, здесь я, можно сказать, зарылась, залегла в теплый песок, как обломок мачты, чуть выше уровня прилива.

До прошлого апреля эта часть берега названия не имела. Потом ее окрестили в честь знаменитой Conferencia dos Quardos, состоявшейся в Конго, в Браззавиле, в 1964 году, то есть несколько лет назад. Никто не может объяснить почему, но в один прекрасный день у грунтовой латеритной дороги, ведущей к берегу, рабочие установили знак с надписью «Браззавиль-Бич», а под ней — «Conferencia dos Quardos, Brazzaville, 1964». Это показывает, говорили некоторые, что правительство становится умереннее и пытается залечить раны, нанесенные стране гражданской войной, воздавая дань историческому моменту в национально-освободительной борьбе другого народа. Но кто тут может что-то сказать? Кто вообще знает ответы на такие вопросы? Однако мне это название нравится, и нравится всем, кто живет по соседству. Уже через неделю мы стали пользоваться им, сами того не замечая. Где вы живете? На Браззавиль-Бич. И это произносилось и воспринималось совершенно естественно.

Я живу на самом берегу в отремонтированном пляжном домике. У меня большая прохладная гостиная с раздвижной передней стеной из решетчатых секций, сквозь которые видна широкая открытая веранда. Еще здесь имеется спальня, просторная ванная комната с ванной и душем и крошечная полутемная кухня, пристроенная с задней стороны дома. За ним у меня садик: выгоревшая неровная трава, какие-то невзрачные кусты, грядка с овощами и живая изгородь из гибискуса, густо усыпанная ярчайшими цветами.

Да, этот берег знавал лучшие времена, но я чувствую, что годы его упадка уже позади. У меня появились соседи: с одной стороны живет немец, один из руководителей бокситной компании, мой нынешний работодатель, с другой стороны — здоровенный балагур-сириец, который занимается каким-то экспортом-импортом и владеет парой китайских ресторанов в городе.

Они приезжают только в конце недели, так что по будням берег принадлежит мне. Хотя в одиночестве я на нем никогда не бываю. Здесь всегда кто-то есть: рыбаки, волейболисты, туристы или бродяги, роющиеся в мусоре. Сюда приезжают и европейские семьи. Французские, португальские, немецкие, итальянские. Мужей нет, только жены, зачастую беременные, с шумными маленькими детьми. Дети играют, их матери сидят, болтают, курят, загорают и бранят своих отпрысков. Если на берегу спокойно и мало народа, они иногда украдкой спускают лифчики и подставляют африканскому солнцу свои мягкие бледные груди.

Позади моего дома вдоль всего берега тянется пальмовая роща, по другую сторону от нее проходит шоссе, ведущее к аэропорту, между пальмами и моим участком на заросшей кустарником полосе земли расположилась убогая деревня, скопище глинобитных хижин и навесов. Я живу одна — и это меня вполне устраивает, — но вокруг меня идет жизнь, и ее достаточно, чтобы я никогда не ощущала одиночества.

У меня даже есть в некотором роде бойфренд. Я полагаю, вы могли бы его так назвать, хотя между нами не было даже намека на физическую близость. Мы обедаем вместе раз или два в неделю в отеле «Аэропорт». Его зовут Гюнтер Нойфер: это застенчивый, замкнутый, мрачноватый, длинный и тощий мужчина лет тридцати пяти, со слуховым аппаратом. Он — директор по продажам в бокситной компании. Он здесь всего шесть месяцев, но уже выглядит измученным: он устал от Африки с ее бешеной энергией и неистовой суетой, с ее беспощадным торжеством плоти и тем, как безжалостно она может сломать человека. Он вздыхает по прохладному, упорядоченному Геттингену, своему родному городу. Он говорит, что я чем-то похожа на его младшую сестру Ульрику. Иногда я подозреваю, что он приглашает меня в ресторан только по этой причине: я — иллюзорное связующее звено между ним и его прежней жизнью, призрак Европы, сидящий напротив него за столом.

Но я не должна отвлекаться: Гюнтер в моем повествовании большой роли не сыграет. Я рассказываю о нем только для того, чтобы объяснить вам мои нынешние обстоятельства. Гюнтер дает мне работу. Основную часть своих денег я получаю у него, работаю на неполную ставку переводчицей коммерческих документов, и платит он мне даже чересчур хорошо. Если бы не Гюнтер с его работой, я не могла бы жить на Браззавиль-Бич. Что я буду делать, когда он уедет, ума не приложу. А пока он здесь, наши меланхолические трапезы в отеле «Аэропорт» меня не тяготят.

Мне нравится Браззавиль-Бич, но временами я спрашиваю себя, что я здесь делаю. Я молода, я свободна, у меня есть все возможные свидетельства моей блестящей научной квалификации. Почему же этот берег стал моим домом?..

Как бы мне вам объяснить? Сейчас я здесь, потому что со мной произошел сперва один ряд странных и необычных событий, потом — другой, и мне нужно время, чтобы взвесить и оценить их. Я должна как-то понять смысл случившегося, прежде чем смогу вернуться к жизни в широком мире, вот в чем дело. Знакомо ли вам это чувство? Это желание потребовать для себя временной передышки, сказать: довольно, сбавьте скорость, мне нужно сойти.

Итак, два ряда событий. Один — когда я жила в Англии, второй — в Африке. Я буду рассказывать две разных истории. В Африку я сбежала от воспоминаний о том, что случилось в Англии, но Африка, по своему обыкновению, впутала меня в еще большие передряги.

Нет, так не начинают повествование.

Еще вопрос: как мне лучше за него взяться? Как мне излагать вам то, что случилось со мной?

«Меня зовут Хоуп Клиавотер»… Или «Хоуп Клиавотер — это высокая молодая женщина, которая живет на Браззавиль-Бич». Все не так просто. От какого лица мне вести повествование? Тогда я была не такой, и сейчас я другая.

Я — это Хоуп Клиавотер. Она — это Хоуп Клиавотер. В действительности все — это я. Постарайтесь об этом помнить, хотя поначалу вы рискуете слегка запутаться.

С какого места начать? С Африки, я думаю, с Африки, но издалека, совсем не с Браззавиль-Бич.

И последнее замечание: существенным фактором во всей моей истории является честность, без нее и браться было бы незачем.

Итак, начнем с того дня, когда я была с Кловисом. Только мы, и никого больше. Да, именно отсюда, это подходящее место…

Я никогда не питала особой нежности к Кловису, он был слишком глуп, чтобы вызывать подлинную симпатию, но какой-то уголок в моем сердце ему принадлежал, скорее всего, из-за его привычки инстинктивно и безотчетно прикрывать горстью гениталии, когда он пугался или нервничал. В этом жесте было что-то подкупающее, думала я, он указывал на врожденную ранимость Кловиса и совершенно противоречил двум его обычным состояниям духа: разнузданному хулиганскому высокомерию и всепоглощающей сосредоточенности на своей особе. На ней он был сосредоточен и сейчас: совершенно игнорируя меня, он сидел, монументальный и раскованный, то поджимая, то выпячивая губы, и время от времени рассеянно нюхал кончик своего указательного пальца. Он делал это уже больше часа, а то, во что он прежде сунул палец, обладало, должно быть, непреходящим и сильнейшим, чтобы не сказать наркотическим, воздействием. Зная Кловиса, — а я его уже изучила, — я решила, что по инерции он может заниматься своим пальцем до бесконечности. Я посмотрела на часы. Если я сейчас отправлюсь домой, то, скорее всего, мне придется общаться с этой мелкой дрянью, с Хаузером… Я взвесила все pro и contra: провести ли оставшийся час рабочего времени здесь, наедине с Кловисом, или пренебречь риском нарваться на Хаузера с его циничной болтовней, где не было ничего, кроме обсахаренных поклепов и скрытой стервозности?

Стоит ли мне сейчас рассказывать вам о Хаузере? Пожалуй, нет. Хаузером, как и всеми остальными, мы займемся по мере их выхода на сцену. Они могут немного подождать, давайте вернемся к Кловису.

Я изменила положение: выпрямила скрещенные прежде ноги и вытянула их перед собой. Какой-то незадачливый муравей, по-видимому, не мог выбраться из-под лямки моего лифчика, я провела несколько минут в неловких и безуспешных попытках его поймать. Кловис бесстрастно следил за тем, как я сняла сперва ковбойку, потом бюстгальтер. Насекомое обнаружить не удалось, но следы его присутствия были налицо: красные точки укусов, аккуратно сгруппированные ниже левой подмышки. Я натерла их слюной и снова оделась. Когда я застегнула верхнюю пуговицу, Кловис, по-видимому, утратил ко мне интерес. Он резко хлопнул себя по плечу, вскарабкался на ствол мулембы, под которой прежде сидел, потом взлетел наверх, легкими и сильными движениями перебрасывая свой вес с ветки на ветку, затем перепрыгнул на соседнее дерево и исчез из вида, устремившись на северо-восток, в сторону холмов нагорья.