Григорий Ряжский - Крюк Петра Иваныча

Больше всего на свете крановщик Петр Иваныч Крюков любил сливочный пломбир, жену свою Зину, а также предмет неизменно устойчивый, являющийся плодом многолетней выдержки — собственную гордость. Первое и второе он предпочитал употреблять в чистом виде, без никому ненужных промежуточных добавок. Что касается пломбира, в частности, то никаких присадок к нему он не признавал ни в каком виде даже применительно к прошлым, основательно забытым за годы новейшей истории вариантам мороженной продукции, включая мелко растворенные по всей белой замазке клубничные зернышки, легкую кофейную тень или же ту самую непонятную добавку, которая переиначивала любимый продукт в загадочное «брюле». Это же относилось и к нынешним вкраплениям в нежную примороженную плоть по всему спектру новомодных вкусовых разнообразий типа черт знает чего только не насуют туда олигархи новой жизни в угоду избалованному, но неразборчивому потребителю. Всякий раз это вызывало у Петра Иваныча легкое раздражение, и шел он на подобный питательный компромисс лишь в случае острой нужды, когда быстрый приступ пломбирного желания становился намного могучей, чем несогласие с рецептурой наступивших времен; но всегда после коротких колебаний принцип незыблемости размягчался, становился поначалу вязким, а потом начинал и подтекать, словно самое мороженое, и в результате уступал место приступу, победно перевешивавшему принцип по всей глубине желудка.

Третье по любви обстоятельство доказательств собственного наличия не требовало никаких, оно имелось само по себе, по факту дара свыше, по фортуне божественной встречи Петра Иваныча с женой Зиной, и произросло самым вольным образом, путем перетекания одного чувства в другое, из всепоглощающей мужской любви к самой прекрасной, самой верной и надежной женщине на планете Земля — в горделивую особенность, что делает отдельных мужей отличными от прочих других, менее удачливых по линии счастья быть первым мужчиной в первую совместную ночь.

Произошло такое в семье Петра Иваныча и Зины вровень с днем свадьбы, день в день, ни мигом раньше, хотя знал он — допуск до сокровенности со стороны будущей супруги был бы ему обеспечен все равно, только обозначь позицию, прояви крохотную настойчивость или же намекни просто — отказ был бы исключен по любому: не тот Петр Крюков человек, чтоб в нем сомневались, тем более, когда дела такие и оба понимают, что не их случай — дожидаться документально заслуженного права на любовь.

Так все и случилось ровно тридцать весен назад, в такой же теплый и счастливый майский день, как и тот, вчерашний, что к моменту своего завершения стал наинесчастнейшим для Петра Иваныча, для всей его прошлой и будущей, оскверненной отныне жизни. Но знал об этом пока лишь сам он, Петр Иваныч, держа второй день тайну про себя, не выдавая Зине собственного обморока от того, что стало ему известно от нее же. Играючи вызнал, по случаю легкой семейной нетрезвости Зины, с которой сам же по четыре рюмки припасенного коньяку «Белый Аист» и выпил в честь ее же 57-летия. Да и рядом все были вокруг, все самые близкие и дорогие, самые такие же, как и они с Зиной, надежные, добрые и моральные члены единой, крепкой и основательной семьи Крюковых: Николай и Валентин — старшие сыновья, погодки, сами давно отцы со стажем, один — бригадир на холодильных агрегатах, другой — в торговом бизнесе, по поставкам чаеразвесочной продукции специализируется какой год уже, в Китае бывает и не за свой счет, заметьте. Жены у обоих: Катерина, Валентинова которая, профессию имеет, старшим бухгалтером служит в фирме, детей двое, внуков Крюковых — девка и малец-отличник по школе; Анжела, невестка другая, Колькина что, — тоже не последний человек, на обувной фабрике совместного с финнами изготовления трудится, да не в цеху, причем, а в кадрах заведения, на чистой должности, на решающей: кого — куда, а кого — и откуда. И тоже два пацана у них, тоже маленькие Крюковы, тоже учатся нормально, как и Катеринины с Валькой, и тоже с дедом ласковые и с бабкой. Ну и остальные: младшенький, Павлик, поздний их с Зиной, выпорхнувший из родительского не так давно гнезда, но еще не оперившийся после института ни в каком пока надежном деле, ну и прочие свои все: сваха, два кума с одной кумой, деверь, сноха — родня, другими словами. Все, в целом, отлично было у Крюковых во главе с Петром Иванычем. И все перестало разом быть…

А перестало, когда ушли все, а Зина собрала со стола обратно и в кухню все стянула — мыть, фасовать под пленку и вслух вспоминать, как все на этот раз ладно получилось, не хуже чем всегда. А Петр Иваныч рядом сидел на табурете, доскребал оставшийся в вазе сливочный пломбир, пускал через кольца папиросный дым, любовался ловкой Зининой работой, и в тысячный раз нетрезво рассуждал про себя о том, как ему подфартило, что такой козырь от колоды жизни выдернул, да еще девочкой в двадцать семь оборотов от рождества досталась, столько лет ничьей была, его, Петра Иваныча Крюкова, дожидалась, единственного и ненаглядного на всю оставшуюся жизнь.

И пока он пропускал через свое нутро эти такие сладкие минуты, усиленные белоклювым катализатором молдаванского разлива, поднималась и опускалась равномерными приливами внутри него горделивая волна за свое жизненное везенье на зависть козлорогим мужикам, в пику прочим неудачникам по бабьей части: не той, от какой на каждом углу откусить можно по легкой да сплюнуть после нужды, а по истинной, по человечьей, с теплым духом и добрым словом, с робостью для мужа и защитой для детей, с веселостью для семьи и преданностью для единственно любимого человека. И сравнить-то человека такого ни с кем больше нельзя: что до свадьбы не было другого, что после нее, в ходе всей остальной жизни. Не было и не будет никогда.

Странно, но с годами чувство к Зине у Петра Иваныча не то, чтобы разгоралось, но, окрепнув однажды до самого края, не растворялось больше никуда, не расплескивалось и не исчезало, а истекающее за жизнь время не отбивало все еще охоту ласкать жену, ревниво наблюдать за бойкими поворотами пышных бедер и часто, не дожидаясь конца домашних дел, увлекать супругу в спальню, игриво причмокивая языком и одновременно облапив кряжистыми руками поверхность тела ее от грудей до ягодиц. А сам представлял уже, как ласково подминает под себя свою мягкую Зину, как шершавит ладонями по упругой жениной спине и как незаметным усилием приподнимает она над периной свое крупное тело, так, чтобы Петру Иванычу ловчей было завести ладони вглубь, под нее и туго обхватить выпуклые Зинины ягодицы для еще большего наслаждения себе и доставления приятных минут своей подруге, для которой он был самым первым и будет оставаться навечно самым последним мужчиной в жизни. Так было, так есть и так будет.

Зина никогда не ломалась и не глупила — наоборот, скоренько и по делу сосредотачивалась, отзывалась на сигнал со всем возможным доброжелательством, и Петр Иваныч точно знал, что она не притворничает и не пытается просто угодить мужу в его вспыхнувшем приступе желания, чтобы поддержать мужской огонь, а любит своего Петра искренне и желает его так же, как и он желает ее, Зину. И если охнет Зина в постели невзначай в нежном порыве, то это и есть признак вырвавшейся честности, а не звук дурного тона или же символ обмана, чтобы мужу нравилось больше. И никогда не смывала она с корпуса и лица никакой липучей мази, никаких косметических приправ и не накладывала ничего тоже, потому что не применяла на себя — Петр не одобрял. А вскоре и сама знать про это что-либо разучилась и окончательно разуверилась в помогающем эффекте различных кремов, разглаживающих внешний вид. Так и шла к Петру Иванычу в употребление и на любовь, как была, — в естественном состоянии и на чистом энтузиазме, полностью незапятнанной и без малейших прикрас.

Конечно, годы брали свое, годы и невольные нервы, и в получившиеся шестьдесят Петр Иваныч уже не был, как даже в пятьдесят семь — боевым, и уставал больше, продолжая работать на кране; и высота его уже не так тянула, и небо самое, каким любовался раньше вперемежку с «вира» по «майна», потому что объекты менялись, а оно, небо синее, оставалось все тем же, далеким, но и близким, и родным, и единственным, как Зина — не то, чтобы совсем близким, как она, но, все-таки сильно ближе, чем к другим строительным специальностям за вычетом крановщиков.

А успех его супружеский, хотя и ослаб с годами, но продолжал иметь место в семейной жизни, и Зина способствовала этому, как умела, так что всякий раз все у них почти получалось, и хотя и с трудностями, но имело завершение, как быть тому положено, по привычному финалу. Потом она, в темноте уже, тихо целовала его куда придется: то в плечо попадала, то в край уха, но ему все равно было приятно от ее благодарного поцелуя в ответ на его мужскую состоятельность, и он крепко прижимал жену к себе, зная, что сейчас начнет засыпать, но за пару минут до того к нему незаметно подберется и прихватит ненадолго горделивый спазм, за тот самый жизненный фарт, за неизбывность и сбыточность мечты о своей в Зине первости, за подвалившую с женой удачу и последующее с ней же везенье. А после этого спазм сойдет сам и навалится на безмятежного Петра Иваныча тихий сон, ласковый, покойный и безбрежный, как само пространство между Зиниными бедрами и грудями…