Бен Хетч - Всюду третий лишний

Я уже ясно представлял себе, каким буду после предстоящего путешествия: я вернусь загоревшим и поумневшим, переполненным жизненной энергией и воспоминаниями о бесчисленных встречах с прекрасными женщинами разных национальностей, которые будут спать со мной, любить меня, благожелательно относиться к моим причудам и не донимать меня тем, что голова моя лысеет, а очертания ее волосяного покрова от затылка до баков смахивают на береговую линию южноамериканского материка на географической карте. Срок действия моего кругосветного билета, приобретенного в турагентстве «Трэйлфайндерс» один год, однако я более чем уверен, что продлю его и буду странствовать несколько лет. Я заживу жизнью бродяги, стану наблюдать мир и постигать его, стану вырабатывать спокойно-непроницаемое выражение лица, как у дзэн-буддистов, которое излучает спокойствие, не нарушаемое ничем, кроме созерцания истины. Мне встретятся самые невероятные человеческие типы, жизнь которых будет сплошь состоять из необычайных событий, и они во что бы то ни стало захотят правдиво поведать мне о них, и будут делить со мной кров и пищу. Моими друзьями будут и бедные и богатые – здесь для меня различий не существует. Я тоже буду рассказывать историю своей жизни всем: и бездомным бродягам, и служителям правосудия, и королям; я стану своего рода гуру, странствующим рассказчиком, признанным повсюду и испытавшим на себе все известные человечеству стихийные бедствия и напасти. А затем, в один прекрасный день, который, может быть, наступит и через двадцать лет, когда все обо мне забудут, я вдруг появлюсь на пороге бывших друзей и предстану перед собственным семейством. Вид у меня будет не совсем обычный: громадная всклокоченная борода; рюкзак за плечами; в руках, возможно, будет флейта причудливой формы. Шишкастое лицо будет в рубцах и шрамах; голова станет совершенно лысой, но это сделает меня даже привлекательным, поскольку придаст моей внешности особый шарм; возможно, я буду еще и хромым.

– Да?… Простите, а что вам нужно?

Я промолчу, а они, скорее всего, потянут дверь на себя, чтобы закрыть ее перед моим носом, но внезапно их сознание осветит слабая искра воспоминания.

– Кит?… – прозвучит нерешительный вопрос, а я вместо ответа медленно кивну головой и опушу веки на свои затуманенные глаза. – Кит, боже мой, да это же Кит! Джейн, Софи, это Кит! Господи, Кит, а ведь мы были уверены, что ты погиб при сходе оползня/извержении вулкана/землетрясении/беспорядочной перестрелке в Боготе.

Шаркающей походкой я войду в дом, передо мной поставят чашку чая, кто-то примет у меня рюкзак, кто-то побежит готовить мне ванну. Все хором будут возбужденно и взволнованно причитать надо мной; дети, родившиеся в мое отсутствие и выросшие на преданиях обо мне, повиснут на моих потрепанных штанинах, а я… я не скажу ни слова, а лишь склоню голову над зажатой в обеих руках чашкой чая и застыну в этой позе китайского мыслителя.

Спустя несколько часов я наконец заговорю хриплым, навевающим воспоминания шепотом:

– Да, сколько времени прошло. Подумать только, как давно это было.

И именно в этот момент все, окружающие меня, внезапно почувствуют и ясно осознают, что их жизни, в сравнении с моей, прожиты бездарно и бесцельно.

– Подумать только, как давно это было, – снова скажу я, прислушиваясь к тому, как кто-то с кем-то делится новостью по телефону.

– Он вернулся. Кто, кто – Кит! Он вернулся и сейчас здесь, у нас. Что? Нет. Он почти ничего не сказал. Что-то насчет того, что много, очень много времени прошло.

Возможно, это произойдет именно так, а возможно, мне все осточертеет раньше, и я вернусь на Рождество, потому что мне до смерти захочется полежать в ванне и поесть хрустящих крекеров со вкусом бекона.

Привет, Том!

Итак, брат мой – хотя и старший, но еще более глупый, чем я, – вы все решили, что я струсил и затихарился, однако вот он я, и мое кругосветное путешествие начнется совсем скоро. Сейчас я сижу в самолете рядом с Карлосом и Доминик; на коленях у меня ноутбук, на котором я и пишу это письмо. Меня невыносимо пучит; сумка Доминик, стоящая между рядами, занимает место, предназначенное для моих ног; Карлос храпит, как разжиревший боров, и я не в силах протиснуться между его тушей и спинкой переднего кресла, чтобы добраться до туалета и выпустить наружу скопившиеся во мне газы. Почти все снаряжение, которым я запасся для путешествия, куплено в магазине товаров для туристов фирмы «Миллетс», а купил я вот что: рюкзак объемом 50 литров; крем от комаров; куполообразную палатку; подстилку из овечьих шкур (тоже изделие фирмы «Миллетс», хотя на ярлыке значится «Питер Джексон» – видимо, потому, что изделие с такой надписью на этикетке кажется покупателям более крутым); желтую светящуюся в темноте куртку-ветровку; спальный мешок, подкладка которого, сшитая из дешевой ткани, кстати говоря, уже порвалась, когда прошлой ночью я пытался распрямиться и вытянуть ноги, позабыв о том, что ногти на больших пальцах отросли почти на полдюйма. У меня с собой три пары трусов в обтяжку; надеюсь, что в них мои яйца перестанут болеть (до сих пор не пойму, почему все-таки у меня болят яйца), и пара твоих туристских ботинок, которые я без спроса позаимствовал из гаража на Бич-роуд и которые на два размера меньше, чем надо, а поэтому постепенно напрочь стирают мои мизинцы.

Я только что простился с Люси в Хитроу. О том, что она плакала, могу не упоминать. «Мне и поговорить-то будет не с кем. Ну а с кем я смогу хотя бы посмеяться?… Нет, я не смогу без тебя. Ведь мы только что снова сошлись, а ты уезжаешь. Кит, будь хотя бы благоразумным, не ходи по опасным улицам, вообще не появляйся в сомнительных местах, не садись пьяным за руль, избегай наркотиков, ни в коем случае не ешь арахис – от него у тебя могут быть камни в почках. О господи, я этого не переживу!».

Справившись с нахлынувшей на меня минутной слабостью, я вспомнил разговор, состоявшийся между нами прошлой ночью, разговор, начавшийся с того, что Люси перечислила мне всех, кого она пригласит на девичник, если мы все-таки решим пожениться. Перед тем как объявили посадку в самолет, она дала мне открытку с изображением плюшевого медвежонка, обхватившего пухлыми когтистыми лапами почтовый ящик – напоминание о том, что надо писать письма. «Почитай, и тебе станет ясно, что все это чушь собачья», – сказала она. Конечно, ничего не стало ясно, но все было настолько явным и неприкрытым, что во мне закипела злость. Она писала, что надеется на то, что до меня наконец-то дошло, что этот собачий парикмахер, с которым она спуталась, ровным счетом ничего для нее не значит. Она писала, что рада тому, что я согласился взять на себя хотя бы половину вины за все, что произошло. Она уверяла, что любит меня и будет жить как монахиня все то время, пока я буду отсутствовать, если это необходимо для того, чтобы пройти задуманный мною тест. Затем она, видимо, передумала насчет монашеской жизни, вычеркнула эти строки и принялась оправдываться. Кто-кто, а я-то знал, что она хочет выйти замуж и иметь детей, но ведь я давно пресек все разговоры на эту тему. Я и пальцем не пошевелил, чтобы найти себе новую работу, а злость за все свои неудачи и за то, что произошло с Дэнни, срывал на ней. Я не мылся, когда она просила меня об этом; я разбрасывал свои вещи по полу и ни разу не удосужился нагнуться, чтобы их поднять; я ни разу не пропылесосил наше жилище; я все время ходил к врачу, жалуясь на какие-то мнимые болезни, лишь только для того, чтобы возбудить у нее жалость ко мне; я заставлял ее готовить мне еду, а когда она не готовила, то намеренно ел вредную для здоровья «пищу с лотков» типа «Кит-Кат», дабы пробудить в ней чувство вины. Я уже готов был напомнить ей еще об одном моем прегрешении: унитаз был постоянно покрыт коростой засохших фекальных брызг – ведь я ел слишком много арахиса, разжижающего стул!

Как мне все это осточертело. Держу пари, спутайся я с кем-нибудь, все на свете шишки свалились бы на мою голову, а когда путается она, виноватым оказываюсь опять-таки я. Откуда у женщин берется подобная логика? Если ты их обманываешь, то ты мерзавец, но когда они обманывают тебя с кем-то, это значит, что в наших отношениях что-то не так. И дело тут вовсе не в нем – все дело в тебе и во мне. Бред какой-то!

А ведь подобное испытал и император Юстиниан,[2] когда, вернувшись в Рим после затянувшейся на целый год военной кампании, узнал, что его супруга переспала почти со всеми воинами местного гарнизона. Она, вероятнее всего, оправдывалась подобным же способом и повернула дело так, что виновным во всем оказался именно он, потому что не уделял ей должного внимания, не говорил комплиментов по поводу ее новых притираний для лица из цветков и листьев вайды – да мало ли что можно в таких случаях напридумывать.