Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор

Поэтом можешь ты не быть

Сразу после школы я, гуманитарный мальчик, любивший больше всего на свете литературу и театр, под нажимом мамы выдержал нешуточные конкурсные испытания и поступил в Ленинградский технологический институт.

Шел 1956 год. Хрущев уже произнес речь о Сталине, и группа продвинутых старшекурсников, среди которых были известные в будущем поэты – Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев, а также либреттист Юрий Димитрин,- посчитали необходимым донести до народа свои некондовые взгляды на искусство и жизнь. Самым подходящим для этого они сочли формат стенной газеты, дело было за названием. Решили, что если из названия всесоюзной газеты “Советская культура” убрать прилагательное, будет то, что надо. И будущую стенную газету назвали “Культурой”.

Я был непродвинутым первокурсником, но как только услышал, что в институте готовится газета с таким названием, пришел к ее главному редактору – Лене Ханукову, и он меня не оттолкнул.

– Напиши что-нибудь, и если материал нам подойдет, мы его опубликуем, – пообещал он.

Я написал нечто вроде рецензии на только что прочитанный роман южноафриканского писателя Джеральда Гордона “Да сгинет день…”, в котором шла речь об апартеиде в ЮАР. Тема эта взволновала меня почти так же, как героя романа. Тот, потерпев фиаско в любви из-за разногласий с любимой девушкой по расовому вопросу, перед тем, как покончить с собой, произносил ключевую фразу: “Да сгинет день, в который я родился, и да сгинет ночь, в которую было сказано: „Сегодня был зачат человек!”” Видимо, он считал, что именно этими словами в Библии осуждается апартеид.

Мой опус опубликовали в первом же номере газеты “Культура”, но как бледно он выглядел рядом с другими материалами! Особенно меня поразила тогда заметка Димы Бобышева о молодом поэте Владимире Уфлянде, где были такие сточки: “Уфлянд не хватает читателя, уставшего после работы, за шиворот и не тащит его на борьбу и сражения, а поступает много мягче и хитрее, вводя его в круг своих настроений”. Круто по тем временам.

Печальная судьба газеты “Культура” известна. Я был не членом редколлегии газеты, а только одним из ее авторов, к тому же самым младшим по возрасту, но знал о всех перипетиях, связанных с ее разгромом. Расскажу о нескольких эпизодах, упоминаний о которых нигде не нашел.

После дискуссий в парткоме, где некоторых преподавателей обвинили в потворстве идеологически ошибочной деятельности редколлегии, один из членов парткома, занимавший либеральную позицию, доцент кафедры основ марксистско-ленинской философии Гальперин застрелился из именного пистолета, а по институту прокатились комсомольские собрания, на которых старшие товарищи прочищали студентам мозги. На одном из таких собраний видный член парткома, обвинил редколлегию “Культуры” в связях с английской разведкой, а в ответ услышал смех. И тогда товарищ в сердцах воскликнул:

– Комсомольцы, опомнитесь! За кем вы идете? За Михельсонами и Зеликсонами вы идете? За Найманами и Кацманами?

Зал притих. В те времена, по крайней мере, среди студентов национальность не “играла рояля”. Как говорил Пушкин: “Пожалуй, будь себе татарин – / И тут не вижу я стыда; / Будь жид – и это не беда…” А тут преподаватель, коммунист, и нес с трибуны такое.

– И ведь знает, анафема, что ему не попадет, – сказал мне тогда мой однокурсник Федя, мальчик, приехавший учиться в Ленинград из далекого латышского хутора.

– А может, все-таки попадет, – неуверенно возразил я. – Выговор дадут. Или хотя бы замечание.

– И не надейся. Благодарность вынесут. Я этих анафем знаю.

Откуда хуторской мальчик знал этих, как он выразился, анафем, мне неизвестно до сих пор.

А стенную газету “Культура” партком, поразмыслив, все-таки решил не закрывать, но назначил своего главного редактора, преподавателя политэкономии по фамилии Бровкин, человека партийного и проверенного. Преподаватель этот оказался человеком контактным, в меру либеральным и большим любителем театра, играл когда-то в художественной самодеятельности. Члены редколлегии несколько раз собирались, обсуждали вместе с ним новости культурной жизни, но, насколько я помню, под его руководством ни один номер газеты “Культура” так и не вышел. Однако напряженную духовную жизнь института это не остановило, потому что в институте появился Александр Моисеевич Володин в образе руководителя Литературного объединения (сокращенно ЛИТО).

На первое занятие Володина набилась полная аудитория, немало для технического вуза. Александру Моисеевичу было тогда лет тридцать пять. Он был бодр, свеж и открыт для общения. Совсем недавно Товстоногов поставил его первую пьесу “Фабричная девчонка”, и, представляясь нам, он с удовольствием упомянул это название несколько раз.

Для начала Александр Моисеевич попросил всех нас назвать своих любимых авторов. Я, когда до меня дошла очередь, назвал Маяковского.

– Прочтите любимое стихотворение Маяковского, – попросил Александр Моисеевич.

Я прочитал “Хорошее отношение к лошадям”.

– Любимое стихотворение, и так переврать, – поморщился Александр Моисеевич.

Следующий человек назвал сразу три фамилии: Сологуб, Найман и Мирра Лохвицкая.

Александр Моисеевич слегка удивился и спросил:

– Прочитать что-нибудь Лохвицкой можете?

Имя Мирры Лохвицкой, поэтессы, популярной в конце девятнадцатого – начале двадцатого веков, было почти забыто. После революции книжки ее не переиздавали: как же, эротика. Но любитель Лохвицкой бодро прочитал:

Я войду в твой храм таинственный.

Ласки брачные готовь.

Мой любимый, мой единственный,

Утоли мою любовь.

Александр Моисеевич улыбнулся. Ему явно понравилось, что молодой человек не только слышал про русскую Сафо, но и мог прочитать ее стихи наизусть. А вот Найману не понравилось, что его упомянули рядом с Лохвицкой и Сологубом. Он, когда узнал про это, даже воскликнул: “Ну и компания!”

Определившись с нашими предпочтениями, Александр Моисеевич попросил доложить ему, чем каждый из нас собирается удивлять мир. Большинство, естественно, сочиняло стихи, трое мальчиков – рассказы, а один мальчик ничего не сочинял, но собирался писать критические статьи.

– Критиков убивать надо, – буркнул кто-то.

В ответ аудитория загудела, крови никто не хотел, но Александр Моисеевич подал неожиданную реплику:

– Правильно. Критиков надо убивать.

“Видно, настрадался от них человек”, – подумал я.

Скоро выяснилось, что эффектные реплики были его коньком, а любую дискуссию, как хорошую пьесу, он приводил к неожиданному финалу.

Скажем, как-то в лито возник спор из-за строчки в стихотворении одного из наших поэтов: “Щука разинула пасть до ушей”. Одни говорили, что, поскольку у щуки нет ушей, строчка некорректна. Другие доказывали, что очень даже корректна: щука разинула пасть до ушей, которых у нее нет, то есть до неизвестно чего, и получился художественный образ. Чуть до драки не дошло, но слово взял Александр Моисеевич:

– Я имею право быть судьей в этом споре, потому что мои любимые поэты – Твардовский и Пастернак. Для меня оптимально, когда в стихотворении образ точный. А “щучьи ушки” – образ эффектный, но неточный.

Все насторожились. Почему Пастернак понятно, он почти Пушкин. Но при чем здесь Твардовский? В ответ Александр Моисеевич рассказал, как вместе с другими бойцами читал на фронте “Василия Теркина” и бойцы буквально катались по земле от смеха, восхищаясь, как точно в “Теркине” все сказано, прямо про них. Получалось, что Твардовский тоже почти Пушкин.

С тех пор термин “щучьи ушки” Александр Моисеевич часто использовал в разговорах с нами.

Или еще случай. На очередном заседании ЛИТО один мальчик прочитал то, что он считал рассказом. А потом Александр Моисеевич предложил пять вариантов развития этого рассказа. Все ахнули: на наших глазах он сочинил пять новых рассказов. Исполнение тоже произвело впечатление: каждый последующий вариант рассказа преподносился с большим темпераментом, чем предыдущий, и к концу Александр Моисеевич здорово завелся. Впрочем, он заводился к концу любого своего выступления. Это был его фирменный стиль, уж не знаю, приобретенный в театре или дарованный ему от природы. Но стиль этот ему шел.

Иногда Александр Моисеевич делился с нами своими творческими секретами. Он рассказал, как появилась на свет его “Фабричная девчонка” (или “Девчонка”, как он ее сам называл). Однажды в издание, где он когда-то работал, пришло письмо под заголовком: “Нам стыдно за подругу!”. В нем рассказывалось, какая хорошая дружба связывает девушек фабричного женского общежития, но одна паршивая овца все портит. Александра Моисеевича послали разбираться, и он мгновенно обнаружил, что никой дружбы в общежитии нет и коллектива тоже нет, но ему захотелось больше узнать про этих фабричных девчонок. Три месяца он ходил каждый день в одну из комнат общежития, как на работу, и к нему там привыкли, перестали замечать.