Ион Деген - Голограммы

Диалог этот состоялся в 1943 году.

Товарищ Щербаков — секретарь ЦК ВКП(б) по пропаганде, он же — начальник Главного Политического Управления Красной армии, он же — директор Совинформбюро, вызвал к себе редактора армейской газеты «Красная звезда» Давида Иосифовича Ортенберга.

— Что-то у вас в газете слишком много корресподентов определенной… национальности.

— Уже сделано, — по-военному отрапортовал Ортенберг.

— Что сделано? — спросил Щербаков.

— Двенадцать погибли на фронте.

На станции Котляревская при отступлении мы обнаружили железнодорожную цистерну со спиртом. Солдаты взбирались и черпали спирт котелками, флягами, банками от немецких противогазов и другими емкостями. Надрались мы, как свиньи.

Говорили, что этот солдат полез, уже порядочно набравшись. Мы видели, как он наклонился над люком, чтобы зачерпнуть спирт, и вдруг исчез в цистерне. Вытащили его уже бездыханного. Непростая это была работа. Закопали его тут же, рядом с путями. Выпили за упокой души.

И снова полезли на цистерну за спиртом.

Посреди крохотного скошенного поля на увядшей ржаной стерне столбиком стоял заяц. Его отчаянный крик не заглушала бешенная стрельба. С четырех сторон поля в зайца палили из всех видов оружия.

Я тоже вытащил «парабеллум», но устыдился и спрятал пистолет в кобуру.

Охота завершилась убийством старшины из стрелковой дивизии. Пуля, правда, почему-то попала в него не спереди.

А заяц, слава Богу, убежал.

С того дня я не взлюбил охоту.

Такого еще не было. Никто даже не слышал, чтобы в течение одного наступления смерть трижды пощадила командира.

Из первого танка выскочил Толя и его башнер. Во второй машине погибли все, кроме командира. В третьем танке он уцелел вместе с механиком.

Тесной кучкой мы сгрудились вокруг Толи и уговаривали его исчезнуть, скрыться, дезертировать дня на два, чтобы ни одна сволочь из нашего командования не могла его разыскать.

Неуверенной походкой, поскрипывая валенками на свежем снегу, к нам приближался адъютант старший батальона. Мы знали, что он идет по Толину душу.

Гибли экипажи, и отремонтированным танкам нужны были люди.

Метрах в пятнадцати от конюшни адъютант старший наткнулся на ненавидящие взгляды офицеров. Он остановился, махнул рукой и повернул назад.

В этот момент далеко в нашем тылу выстрелила гаубица. Снаряд тяжело профырчал над головами и взорвался за конюшней. Лавина снега с крыши скатилась на нас. Кто-то матюгнул нерадивых артиллеристов, бьющих по своим. Кто-то рассмеялся, вспомнив игру в снежки.

Когда осела белая пыль, мы увидели на снегу безжизненное тело Толи. Черепица ребром свалилась на голову между двумя дугами танкошлема и расколола его череп.

Морозные узоры на окне напоминали скелет. Иногда мне казалось, что это смерть дежурит у моего изголовья.

Гипс мешал повернуться в его сторону. Так и не увидел ни разу. Но, как и все, возненавидел его с первой минуты. В палате умирали молча. А он что-то бормотал, плакал, звал какую-то Свету.

Мы знали: так не умирают. Просто придурок. Ох, и хотелось запустить в него графином. На рассвете он вдруг запел:

Здорово он пел! Черт его знает, почему эта нехитрая песня так взяла нас за душу.

Никогда — ни раньше, ни потом не слышал я, чтоб так пели.

И умолк.

Тихо стало в палате. Капитан, тот, который лежал у двери, сказал:

— Спой еще, Придурок.

А он молчал. И все молчали. И было так тоскливо, хоть удавись.

Кто-то застучал по графину. В палате не было звонков. Пришла сестра. Посмотрела и вышла. Пришла начальник отделения. Я знал, что она щупает у Придурка пульс. Потом санитары накрыли его простыней и вынесли.

В тот вечер в Большом театре давали «Кармен». Большие фрагменты из нее я слышал по радио и в записи на граммофонных пластинках. А в опере, дожив до двадцати лет, еще не был ни разу. Поэтому можно представить себе состояние легкой эйфории, которое несло меня к Большому театру из казармы офицерского резерва.

Откуда было мне знать, что билеты в Большой театр достать непросто, даже если ты на костылях и грудь твоя декорирована изрядным количеством раскрашенного металла?

Я задыхался в плотной толпе офицеров, пытавшихся пробиться к кассе. Окошка еще не открыли. В какой-то момент я почувствовал что левый костыль вырос на несколько сантиметров. Не без труда я глянул вниз. Костыль стоял на сапоге прижатого ко мне полковника. Я смутился и попросил прощения. Полковник не понял, о чем идет речь, а поняв, рассмеялся:

— Пустяки, лейтенант, это не нога, а протез.

А то, как я попал в театр в тот вечер, уже совсем другой рассказ.

Не знаю, сколько времени мы толкались у закрытых касс. С трудом я выбрался из толпы и заметил в стороне небольшую очередь женщин, человек десять, к окошку, над которым висела табличка «Касса брони».

Желание попасть в оперу было так велико, что подавило стеснительность и отсутствие светскости. Я выбрал, как мне показалось, наиболее уязвимое звено в цепи — миловидную девушку примерно моего возраста, стоявшую в конце очереди.

— Надо полагать, что касса брони для меня? Ведь у меня броня. — Я ткнул пальцем в эмблему танка на погоне.

Девушка улыбнулась:

— Это касается работников посольств и иностранных миссий.

— Так я ведь был представителем советской военной миссии в Германии.

— Куда вам билет, на «Кармен», или «Риголетто» в филиале?

— «Кармен».

— Сколько билетов?

— Два, если вы пойдете со мной.

Девушка снова улыбнулась.

Мы сидели на хороших местах в перном ярусе. Еще у кассы, услышав ее акцент, я догадался, что она иностранка. Студентка-славистка во время каникул работала в английском посольстве.

Впервые в жизни я слушал оперу. Да какую! Да еще в Большом театре! Я влюбился в Давыдову, певшую Кармен, и в Шпиллер, певшую Михаэлу. А милая англичанка, рядом сидевшая весь вечер, возникла для меня только потом, когда в сквере я читал ей Маяковского.

Договорились о свидании на следущий день. Но встреча не состоялась. И до сих пор мне очень неприятно, что девушка не узнала, почему я не пришел.

А не пришел я потому, что на следующее утро меня вызвали в особый отдел, и нудный майор тянул из меня жилы, требуя подробности о связи с иностранкой. Он обвинял меня в потере бдительности и предательстве. Я посмел заметить, что единственная военная тайна, которой я владею, — материальная часть танка. Но таких танков даже у немцев было навалом, а Британия, как — никак, наш союзник.

Отделался я домашним арестом, который провел в казарме, читая дозволенную литературу.

О недозволенной в ту пору я еще не догадывался.

Много потерь было в моей жизни. Я старался как можно быстрее вытравить память о них. Не думать. Не жалеть. Зачем изводить себя, если нельзя ни исправить, ни вернуть? И все же одна потеря…

На Кавказе шли бои. Война — как скажет мой трехлетний сын, это плохая тетя. Но нет соответствующего эпитета, когда пишешь: «бой на заснеженном перевале на высоте более трех километров». Для этого люди еще не придумали нужного слова.

Ко всему, мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. Незаметно за три дня я сжевал его до основания.

И сейчас, много лет спустя до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок. С металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать. Можно было съесть еще один ремешок.

Никогда я не прощу себе этой потери.

В полку резерва я получил шестинедельный отпуск. Интендант (вы не поверите — хороший человек!), то ли из сострадания к моей инвалидности, то ли из уважения к орденам, «ошибся» — выдал мне два продовольственных аттестата.