Видиадхар Найпол - Средний путь. Карибское путешествие

В сентябре 1960 года я вернулся в Тринидад по трехмесячной стипендии, предоставленной мне правительством Тринидада и Тобаго. В Тринидаде премьер д-р Эрик Уильямс предложил мне написать документальную книгу о Карибском регионе. Я колебался. Писатель приводит читателей к таким выводам, о которых сам часто даже не подозревает, — и это еще лучшее, что он может сделать. Однако я решился пойти на риск. Путешествие было оплачено правительством Тринидада.

Их ценили только за состояния, которые они сколотили, а их общество так и не обрело права называться благородным. Там были великолепие и роскошь, были преступления и ужасы, мятежи и резня. Была романтика — но романтика пиратов и разбойников. Присущая жизни благодать редко проявляет себя в таких условиях. В Вест-Индии не были ни одного святого со времен Лас Касаса[1], ни одного героя, если, конечно, из «негрофильского» энтузиазма не считать героем Туссена[2]. Там нет людей в истинном смысле слова, людей с характером и самостоятельной целью.

Джеймс Энтони Фроуд

«Англичанин в Вест-Индии» (1887)

На платформе вокзала Ватерлоо, около поезда, расписание которого было согласовано с расписанием пароходов, собралась такая толпа явных мигрантов из Вест-Индии, что я порадовался, что еду первым классом. Мой первый класс был не из дорогих. Девяносто четыре фунта, которые могли бы подарить мне разве что койку на французском корабле, добыли мне целую каюту на испанском судне для мигрантов «Франсиско Бобадилья».

Большинство толпившихся на платформе и севших в поезд вышли раньше Саутгемптона[4], но мое купе так и осталось переполненным. Человек с прической Ната Кинг Кола[5] качал на руках толстого младенца в чепчике, красиво упакованного в ленты и рюшки, с резиновой соской, которая — в довершение композиции — торчала кляпом в его слюнявом рту. Две дамы в фетровых шляпах и розовых чулках жались к окну. Они были в прозрачных платьях из какой-то ткани вроде газа, надетых на ярко-розовое шелковое белье. Пудра кусками обваливалась с их лиц, большие лоснящиеся руки мяли крохотные вышитые платочки. Они выглядели скованными и несчастными. На полках и на полу стояли корзины с вещами и детской едой.

Мужчина с младенцем разговаривал с пассажиром напротив о трудностях жизни в Лондоне.

«Прям как Сторк по телеку, — говорил он. — Трое из пяти гвоздя от пальца не отличат. Да им наплевать, плевать им, чё там с тобой станет!»

Он говорил медленно и небрежно. Сплюснутые дамы смотрели в окно. Толстощекий глазастый младенец пускал слюни. По обе стороны железнодорожного каньона катился мимо Лондон: грязные зады домов, красные крыши автобусов, яркие новые рекламные плакаты, вывески магазинчиков, рабочие в белых комбинезонах на стремянках — картины, которые уже кажутся воспоминаниями, земля обетованная, с которой нас уже разлучили, а поезд — лишь один из уличных шумов.

«Эх. Про прораба я те сказал, нет?» Он не стеснялся: поезд — не Англия. «Вот он грит: „Черный, подь сюда. На минуту“. Я на него так глянул: „Хорошо. Иду“. Ну подошел и дал ему — бац! Прямо в глаз». Он не делал жестов. Он качал младенца на коленях.

В детской корзинке лежали вещи из Англии — несколько минут назад самые обычные вещи, теперь они стали сувенирами путешественника: пластиковая бутылочка фирмы «Лукозэйд», (в Вест-Индии это была бы маленькая бутылка из-под рома), банка с детской присыпкой.

«Бац! Прямо в глаз».

Высокий пожилой контролер широко раздвинул дверь купе. На этом поезде он был иностранцем, но держался совершенно естественно — точно так же он мог бы держаться на поезде в Брайтон.

«Слава богу, разводного ключа у меня не случилось. Я б тут не ехал на поезде. С пацаном вот на ручках не ехал бы!» Контролер прокомпостировал билеты и плотно задвинул дверь.

Из соседнего купе вышел высокий нескладный негр. Мешковатые штаны из тонкой ткани подчеркивали непропорционально длинные бедра. У него были толстые широкие и до того квадратные плечи, что он выглядел сутулым, и это делало его хрупким на вид. Светло-серый пиджак был длинным и свободным, как короткое пальто; желтая рубашка — грязной, потрепанный воротник расстегнут, галстук завязан криво и свободно. Он подошел к окну, приоткрыл отверстие для вентиляции, протолкнулся в него, чуть повернулся влево и сплюнул. У него было гротескное лицо. Казалось, ему хорошенько вмазали по одной щеке. Один глаз заплыл, губы вздулись кольцеобразным наростом, огромный нос свернут набок. Когда он медленно открывал рот для плевка, лицо становилось еще безобразнее. Негр плевался — медленными редкими плевками, а когда он ввинтил голову обратно в поезд, его глаза встретились с моими.

Я почувствовал, что вызывал у него неприязнь. И с этого момента я не мог избежать негра с разбитым лицом. Я пошел в туалет. Наши глаза встретились — дважды. Я отправился искать вагон-ресторан. Наткнулся на него. Вагона-ресторана не было. На пути обратно мы снова встретились. Рядом с ним сидел другой негр гораздо меньших размеров, тоже в сером пальто, с большими, пустыми глазами, тусклыми как вареные яйца, с длинными руками и длинными, нелепо стиснутыми ладонями, которые он держал на коленях. Брюки были ему коротки, на несколько дюймов не доходили до носков, так что он был похож на мальчика, выросшего из одежды. Рот у него был открыт. В том же купе ехал еще один негр борцовского телосложения и двое молодых белых: один толстый, один тонкий, оба лысые, в новых спортивных куртках и отутюженных фланелевых брюках.

В моем купе кормили младенца. У младенца текло из носа, рот сочился слюной, он причмокивал, хлюпал и часто рыгал.

«Квартплату? — спрашивал тот, кто кормил младенца.

— А я те говорю, и так много. Больше, чем раньше, не стану платить. Он грит, черный, грит, щас я поднимаюсь и получаю свою квартплату, или я тебя выкидываю с комнаты. Я грю: „Хорошо. Поднимайся, бакра[6]“. Ну поднялся, я ему как дам, бац! Он по ступенькам — бам-бам-бам! Я там мимо проходил на той неделе смотрю, висит объява, зелеными буквами: „Не для цветных“. Зелеными. Я те грю, парень, прям как Сторк».

В Саутгемптоне пассажиры еще больше поредели. Человек с прической в стиле Ната Кинг Кола только провожал жену и ребенка, а сам оставался здесь один на один со злобными домохозяевами, прорабами и табличками «Не для цветных».

Нас направили в не самую роскошную комнату ожидания океанского терминала, рядом с вагонным депо, в мрачных отсеках которого мы видели мигрантов, прибывших сегодня утром на «Франсиско Бобадилья»: пестрая плотная масса толпилась за деревянными ограждениями так тихо, словно стояла за стеклом. Мы стояли у дверей и смотрели. Никто не пересек порог пассажирской комнаты ожидания, отделявший нас от иммигрантов. Пристальные взгляды, оценивающие вновь прибывших, выражали любопытство и неодобрение, жалость и насмешку, руки как будто ощупывали одежду, в которой не так давно мои спутники сами прибыли сюда: тонкие белые фланелевые брюки, небесно-голубые тропические костюмы, долгополые пиджаки с широкими плечами и те широкополые фетровые шляпы, которые совершенно неизвестны в Вест-Индии, но зато de riguer[7]для иммигрантов из Вест-Индии в Великобританию. На дешевых фанерных чемоданах значился полный адрес, всегда заканчивавшийся крупно написанным словом АНГЛИЯ. Они неподвижно стояли в темноте, вокруг суетились носильщики в темных пальто и железнодорожные чиновники, и была тишина.

Негр с разбитым лицом, высокий, похожий на тотем, стоял посреди комнаты ожидания. Рядом стоял низкий негр в коротких штанах, с длинными руками и большими глазами; время от времени он поворачивал голову, выражение глаз у него никогда не менялось, рот был открыт, большие неуклюжие руки сложены на груди. Толстый англичанин дал сигарету человеку с разбитым лицом и зажег ее. Это было проделано очень заботливо, и я задумался, что у них могут быть за отношения.

Пока что мы стояли подавленные, такие же тихие, как мигранты за ограждениями. Но уже пошел шепоток, разносящий слухи. Семьсот, тысяча, тысяча двести мигрантов прибыли на «Франсиско Бобадилья». Два поезда повезут их в Лондон, а оттуда они разъедутся по адресам, которые с такой гордостью вывели на чемоданах их руки, непривычные к письму.