Масахико Симада.
Царь Армадилл
1. Рождение царя Армадилла
«Жизнь куда интереснее, когда все вокруг вверх тормашками», – любил повторять один мой приятель. В конце концов его ухлопали в Никарагуа – шальная пуля. Такие вот дела: собачья смерть на самой заре молодости. Ему захотелось вкусить этой самой интересной жизни, и он отправился в страну, кишащую партизанами и бандитами. Там, мол, экзотика, и на удар отвечают ударом… Неужто ледяной душ и в самом деле соблазнительнее теплой водички размеренного благополучия (это он так говорил)?
Я знал его с детства. У него было лицо бродячего самурая и задиристый нрав, за что он и получил кличку Громила. А звали моего приятеля Акира Саэки, его папаша когда-то был генеральным секретарем Всеяпонской студенческой ассоциации[1]. Мой же старик скромно трудился в торговой фирме, и в тот самый год, когда я закончил школу, его перевели работать в Нью-Йорк. Разве мог я упустить такой шанс? Ускользнуть из чисто японского ада вступительных экзаменов, укатить с предками в самый Нью-Йорк! Поступлю в американский университет, а дальше все пойдет как по маслу, – считал я, твердо веря (без всяких на то оснований) в свой интеллектуальный потенциал. Саэки чуть не лопнул от зависти и не успокоился до тех пор, пока тоже не стал студентом Нью-йоркского университета.
Хотя мы с Саэки учились в разных школах, да и жили далеко друг от друга, все эти годы нас связывала невидимая, но прочная нить. Нас обоих одолевала одна и та же скука, нам не хватало кислорода. Часто полушутя-полусерьезно мы рассуждали о том, как бы японцам стать свободнее. Однажды, уже старшеклассниками, решили, что следующего императора нужно выбирать всеобщим голосованием. Договорились, что 2 января[2] напишем транспарант соответствующего содержания и отправимся с ним к императорскому дворцу. Не вышло у нас тогда – оба, как назло, простудились и слегли. Звонили друг другу, утешали: ничего, мол, не поделаешь. Еще Анго Сакагути[3] твердил, что японцам не нужны ни император, ни единая культура. Жили бы каждый сам по себе… Этот незатейливый индивидуализм подходил нам с Саэки как нельзя лучше.
В Нью-Йоркском университете я намеревался изучать историю Китая. Почему – сам не знаю. Наверное мне, человеку восточному, просто хотелось погрузиться в четыре тысячелетия сплошного кровопролития и кровосмешения. Глядишь, наберусь полезного опыта, думал я. Я верил, что у Китая великое будущее. Сегодня на коне Япония, ей вроде бы удалось построить Великую экономическую империю Востока, но не думаю, что эта империя просуществует долго. Как знать, не закатится ли наше солнце перед мощью нового Китая. Вот я и решил потихоньку начать переучиваться на китайца. У японцев есть комплекс по отношению к двум великим державам – Америке и Китаю. А я, считая себя большим умником, затеял навести между гигантами собственную переправу. Не понимал, идиот, что одного умничанья тут мало. Редко кому удается пересечь рубеж, отделяющий одну экзотику от другой. Взять и переучиться на иностранца невозможно – разве что шпионскую спецшколу закончить. Интересно, какого на этот счет мнения северокорейские шпионы, прикидывающиеся японцами? А я не шпион, не патриот и не эмигрант, я всего лишь болтун-индивидуалист. Но мучают меня по ночам те же кошмары, что и северокорейских шпионов.
Саэки поселился в общежитии и целыми днями кувыркался в постели с американскими девицами. Считалось, что он обучается на менеджера, но в аудиториях его видели крайне редко. Саэки с важным видом пояснял мне, что изучает американский народ по собственной методе – через телесные ощущения. Курс экспериментального сравнительного бабоведения. В Токио он едва не иссушил свое воображение чрезмерными занятиями онанизмом, а здесь все иначе. И не нужно разрабатывать хитрых сценариев, чтобы добиться цели: скажи прямо, чего хочешь, и тут же получишь… Всякий раз, когда я встречался с Саэки, у него были синие круги под глазами. Он называл очередное женское имя и делился впечатлениями, постепенно приходя к убеждению, что все американки одинаковы. Лицо при этом у него принимало выражение радостное и оживленное. Помню, как-то раз Саэки вдруг объявил: «Все они – китихи. Мяса много, а крепости никакой. Эх, надо было нашим воякам перед Перл-Харбором как следует потрахаться с американцами. Если б наши пощупали будущего противника, измерили его силу, то не сели бы так в лужу. Хотя кто их знает, может им втайне только и мечталось, как они будут американцам задницу подставлять».
Позднее я убедился в его правоте. У меня тоже появилась подружка, девчонка с нашего факультета по имени Сюзи, и я обзавелся собственными кругами под глазами. Саэки тем временем составил себе план физического самоусовершенствования – занимался плаванием, культуризмом. А я… Меня и секс-то интересовал постольку-поскольку. Я не особенно надрывался по этой части: во-первых, мечтал встретить красавицу-китаянку родом откуда-нибудь из Шанхая, ну и потом была у меня постоянная подружка – японка, Миюки. А временами я подумывал, что неплохо бы попробовать этого самого с парнем.
Прошло года два. Саэки уже заметно самоусовершенствовался и боле не напоминал ободранного бродячего самурая, скорее был похож на американского боксера в среднем весе. Кругов под глазами я у него больше не видел. Но образовавшийся избыток сил требовал выхода, и мой приятель повадился шляться по кабакам, оброс массой отвратных дружков. Среди них были торговцы наркотиками, профессиональные шулера, и деньги, предназначенные для уплаты за учебу, все чаще стали уплывать в их карманы.
Мой родитель, который, пусть чисто номинально, считался опекуном Саэки, несколько раз пытался читать ему мораль. Саэки с тоскливым видом выслушивал поучения, врал, что прямо с завтрашнего дня начнет новую жизнь, а назавтра отправлялся в казино и изо всех сил старался выиграть. Такой уж это был парень – здравые советы до него никак не доходили, а началом новой жизни он считал хороший выигрыш. Немного разбогатев, Саэки выплачивал задолженность за учебу, начинал усердно посещать лекции и ходить в библиотеку, сдавал все «хвосты». Его образ жизни напоминал растягивание и сокращение мышц – очевидно, следствие занятий культуризмом.
Тем временем я – то ли в силу замкнутости характера, то ли из-за стариковского своего темперамента – увлекался главным образом китайским чаем. Был в чайнатауне один чайный домик, куда я наведывался буквально через день. Подружился с администратором, даже удостоился постоянного столика напротив кухни. Там я читал, занимался, болтал с подружками, закусывал. Просиживал часа по два, по три, а иной раз и по пять. Обсасываю утиную лапку и пытаюсь представить нашествие на мою страну чужеземных орд. Или уплетаю моченую редьку и читаю книгу, описывающую эпоху, в которую жили герои «Сна в красном тереме»[4]. А то еще хрупаю орешек, вынутый из рисового колобка, и сопереживаю бедным интеллигентам, которых мучают и обижают юные хунвэйбины. Не ходил я ни в дискотеки, ни на порношоу – грыз гранит науки: хлебал китайский чай и постигал обильную событиями китайскую историю.
Саэки, само собой, не упускал случая поиздеваться надо мной. «Ты что, парень, – говорил он, – ведь это Нью-Йорк, а не Шанхай».
Да, я не ел пицц и гамбургеров (а к суси[5] и не прикасался), не резался в «блэк-джек», не баловался наркотиками. Но зато мог бы написать трехтомный трактат о высочайшей в истории человечества кулинарной культуре.
В общем, меня с души воротило от хулиганских выходок Саэки, а его, в свою очередь, тошнило от моего книгокопательства. Курса до третьего я еще как-то мог с ним общаться, но потом у него, по-моему, что-то разладилось с речью. Я перестал понимать, что он говорит, – на пятьдесят процентов это был нечленораздельный гул, идущий из глубин его организма, откуда-то из самых генов, а на остальные пятьдесят – наркотический бред. Ему уже мало стало торговцев наркотиками, Саэки обзавелся приятелем-химиком, который оборудовал у себя на кухне целую лабораторию по синтезу ЛСД. Раз в неделю они закатывали групповые «полеты».
– …Знаешь, я стал ощущать, как движется время. По-японски «время» – два иероглифа: «час» и «промежуток», так? Так вот, я чувствую, что в этот самый «промежуток» запросто помещаюсь весь, целиком.
– …Я тут ходил в «Метрополитен» – ну, картины и все такое. А в башке с ночи еще ЛСД гуляет. И вдруг – бац! – и меня, и всех остальных посетителей засосало прямо в холсты. А по галерее принялись разгуливать те, другие, с полотен Сезанна и Пикассо.
– …Сижу тут у себя, смотрю в зеркало. И вдруг мое изображение как заговорит! Знаешь, какой оно мне текст выдало? Я, говорит, в прошлом рождении был русским евреем, поэтом, который умер в сибирском лагере. Как, бишь, его звали-то… Черт, не выговоришь.
