Габриэль Маркес - День после субботы

Брожение умов началось в июле, когда сеньора Ребека, печальная вдовица, обитавшая в огромном доме с двумя галереями и девятью спальнями, обнаружила, что проволочные сетки на окнах погнуты так, словно в них швыряли камнями с улицы. В первый раз она сделала такое открытие у себя в спальне и подумала, что об этом надо будет потолковать с Архенидой, ее служанкой, которая стала и ее доверенным лицом с тех пор, как умер ее муж. Потом, перебирая старые вещи (сеньора Ребека давно уже ничем другим не занималась), она поняла, что оконные проволочные сетки повреждены не только в спальне, но и во всем доме. Вдова относилась к властям со сверхъестественным пиететом – чувством, быть может, унаследованным ею от прадеда с отцовской стороны, креола, который во время войны за независимость сражался на стороне роялистов, а затем совершил весьма нелегкое путешествие в Испанию с единственной целью посетить дворец, построенный в Сан Ильдефонсо Карлом III. Одним словом, когда сеньора Ребека обнаружила, в каком состоянии находятся проволочные сетки на окнах других комнат ее дома, она уже и не подумала толковать об этом с Архенидой; она надела соломенную шляпу с бархатными цветочками и отправилась в муниципалитет с тем, чтобы заявить о нападении на ее дом. Но, подходя к муниципалитету, она увидела, что сам алькальд, без рубашки, волосатый, крепко сколоченный (это казалось ей проявлением животного начала), занят починкой проволочных сеток муниципалитета, поврежденных так же, как и ее собственные.

Сеньора Ребека ворвалась в грязное помещение, где все было перевернуто вверх дном, и первое, что бросилось ей в глаза, было множество мертвых птиц, лежавших на письменном столе. И она совсем ошалела – отчасти от жары, отчасти от возмущения, которое вызвали у нее поврежденные проволочные сетки. Она даже не испугалась, хотя мертвые птицы, лежащие на письменном столе, – это зрелище, которое увидишь не каждый день. Ее не шокировало даже явное унижение власти, забравшейся на лестницу и починяющей металлические сетки на окнах с помощью мотка проволоки и отвертки. Сейчас сеньора Ребека помышляла только о сохранении своего достоинства, которое было оскорблено нападением на ее проволочные сетки, и ее оцепенение даже помешало ей связать факт нападения на ее окна с фактом нападения на окна муниципалитета.

Со скромной торжественностью она остановилась в двух шагах от двери и, опершись на длинную, изукрашенную ручку зонтика, сказала:

– Необходимо подать жалобу.

Стоя на верхней ступеньке лестницы, алькальд повернул к ней лицо, налитое кровью от жары. Он не выразил ни малейшего волнения, хотя появление вдовы в его кабинете было делом необычным. С мрачной небрежностью он продолжал отцеплять поврежденную сетку и задал вопрос:

– В чем дело?

– Дело в том, что мальчишки нашей деревни повредили проволочные сетки на окнах.

Тут алькальд снова устремил на нее взор. Он внимательно разглядывал ее всю – от искусно сделанных бархатных цветочков на шляпе до туфель цвета старого серебра, – так разглядывал, словно видел ее в первый раз в жизни. Не отводя от нее глаз, он осторожно спустился с лестницы и, когда ноги его коснулись твердой земли, Уперся рукой в бок и бросил отвертку на стол.

– Это не мальчишки, сеньора, – сказал он, – Это птицы.

И тут она связала все воедино – мертвых птиц на письменном столе, человека на лестнице и поврежденные сетки в ее спальнях. Она содрогнулась, когда представила себе, что все спальни в ее доме полны мертвых птиц.

– Птицы! – воскликнула она.

– Да, птицы, – подтвердил алькальд. – Странно, что вы не поняли этого: ведь уже три дня перед нами стоит эта проблема – проблема птиц, которые разбивают окна, чтобы умереть в комнате.

Когда сеньора Ребека покинула муниципалитет, ей стало стыдно. И немного досадно от того, что Архенида, приносившая ей все деревенские слухи, все-таки не заговорила с ней о птицах. Она раскрыла зонтик – ее слепило сияние надвигающегося неизбежного августа – и, когда она шла по раскаленной, пустынной улице, у нее возникло впечатление, что из спален всех домов исходил сильный, пронизывающий, резкий запах мертвых птиц.

То был один из последних июльских дней, и никогда еще в деревне не было так жарко. Но жители ее не задумывались об этом: они были под впечатлением повальной гибели птиц. Несмотря на то, что этот поразительный феномен не оказал серьезного влияния на жизнь деревни, тем не менее, большинство ее жителей с начала августа пребывало в ожидании, во что все это выльется. К этому большинству не принадлежал его преподобие Антонио Исабель дель Сантисимо Сакраменто дель Алтар Кастаньеда и Монтеро – кроткий приходской священник, который в свои девяносто четыре года трижды видел дьявола и который, однако, был единственным человеком, увидевшим двух мертвых птиц и не придавшим этому никакого значения. В первый раз он обнаружил мертвую птицу в ризнице – это было во вторник, после обедни – и подумал, что даже сюда ее ухитрился затащить какой-то деревенский кот. Второй раз он увидел мертвую птицу в среду – на сей раз у себя дома, в коридоре – и носком ботинка отбросил ее на улицу, подумав при этом: «Коты не должны существовать на свете».

Но в пятницу он пришел на железнодорожную станцию и увидел третью мертвую птицу на той самой скамейке, на которую он собирался сесть. Словно молния прорезала его мозг; он схватил птицу за лапки и поднес ее к глазам; он вертел ее, разглядывал, затем с волнением подумал: «Черт возьми, а ведь это третья за неделю». С этих пор он начал представлять себе, что происходит в деревне; представлять, впрочем, весьма неопределенно, ибо, частично благодаря столь почтенному возрасту, а частично и потому, что уверял, будто трижды видел дьявола (в деревне это считалось событием несколько ненатуральным, отец Антонио Исабель пользовался у прихожан репутацией человека доброго, миролюбивого и услужливого, но вечно витающего в облаках). Итак, отец Антонио Исабель понял, что с птицами что-то происходит, но даже и тут ему не пришло в голову, что это было чрезвычайно серьезно и потому требовало специальной проповеди, посвященной этому событию. Он был первым, кто почувствовал запах. Он почувствовал его в ночь на пятницу – тогда он проснулся в тревоге, его легкий сон был прерван резким, тошнотворным запахом, но он не знал, чему приписать это: ночному кошмару или же новому и оригинальному средству, к которому прибегнул сатана, дабы смутить его сон. Он начал принюхиваться, повернулся на другой бок и подумал, что это происшествие может послужить ему темой проповеди. «Это может быть волнующая проповедь о той ловкости, с какой сатана проникает в человеческую душу через одно из пяти чувств», – подумал священник.

На следующее утро, проходя через паперть перед началом обедни, он впервые услышал разговор о мертвых птицах. Он думал в это время о своей проповеди, о сатане и о том, что человек может согрешить и обонянием, как вдруг услышал, что дурной ночной запах исходил от умерших за эту неделю птиц, и тут в голове у него возникла невообразимая путаница – смесь евангельских изречений, дурного запаха и мертвых птиц. Таким образом, в воскресенье ему пришлось произнести импровизированную речь о милосердии, – речь, которую он и сам хорошенько не понял, – и отныне он навсегда забыл о связи, существующей между дьяволом и пятью чувствами.

Однако где-то в подсознании все же не могло не зафиксироваться то, что он познал на опыте. Так бывало с ним всегда, не только в семинарии, где он учился семьдесят с лишним лет тому назад, но и – в весьма своеобразной форме – теперь, когда ему было уже за девяносто. Однажды – это было еще в семинарские годы – светлым вечером (шел ливень, но ветра не было) он читал Софокла в подлиннике. Когда дождь перестал, он посмотрел в окно на унылые поля, на омытый и обновленный вечер и начисто забыл о греческом театре и о классиках, которых он путал и которым дал общее название: «Старички былых времен». Лет тридцать-сорок спустя – это было тоже вечером, только не было дождя, – он заехал в одну деревню; он шел по мощеной деревенской площади и вдруг неожиданно для самого себя продекламировал отрывок из трагедии Софокла, которую читал тогда в семинарии. На той же неделе у него состоялась долгая беседа о «Старичках былых времен» с папским викарием, говорливым и впечатлительным стариком, любителем сложных загадок, предназначенных для эрудитов; должно быть, когда-то он их придумал, а годы спустя они обрели популярность под названием кроссвордов.

Благодаря встрече с папским викарием в душе у нашего священника вновь вспыхнула его давняя, глубокая любовь к древнегреческим классикам. В этом же году, на Рождество, он получил письмо. В то время, о котором идет речь, за ним уже установилась репутация человека с чересчур богатым воображением, человека, неустрашимого в толковании текстов и несколько нелогичного в проповедях; другого на его месте рукоположили бы в епископы.