Александр Зевайкин
Серый стол
Весна все возвращает к жизни. Будит спящее, творит замену умершему. Так было и в памятном сорок пятом, когда облегченно вздохнула целая страна, и миллионы людей поняли — будут жить. Вот и сейчас зеленая дымка свежей листвы опустилась на березы и даже на мрачных елях, что растут у колхозного правления, ветки подернулись светло-зеленой бахромой новых иголок. И тысячи-тысячи новых запахов сменили поднадоевшее морозное однообразие, до кислой оскомины прокопченное печным дымом. И земля проснулась, задышала, запарила под щедрыми солнечными лучами. На пригорках, в помощь им зажелтели цветы мать-и-мачехи, говоря об окончательной победе долгожданной весны. Вспенились сады, и дружно, с задором, торопясь, полезла вдоль сараев крапива, а на огородах, еще прохладных и сырых, проклюнулись шустрые одуванчики. Средь извечной грязи промялись, просушились тропиночки. А скотинка, выйдя из темных хлевов, просто ошалела от солнца и нежной травы на взгорках. Фуфайки и ушанки все чаще стали скучать без дела, вися на гвоздике за дверью в сенцах, и пошла веселая, горячая пора: поля-огороды. К маю уже кое-что успели посадить: лучок, морковку, свеклу. Самые прыткие, у кого огороды повыше и раннюю картошку в землю кинули. Но среди всей этой суматохи и круговерти, приходит один день… Накануне, под вечер, все дела затихают. Фронтовики чинно, с достоинством стягиваются к Филиппычу. У него большой стол в палисаднике и спокойная хозяйка. Эта традиция пошла с того давнего 46-го, когда из дальних краев в деревню вернулись те немногие мужики, что уцелели, защищая святое право на существование своего великого и многострадального народа. По случаю, прямо с утра, сколотили из свежих досок длинную столешницу, чтобы места всем хватило, вкопали двенадцать дубовых столбушков, и пока бабы хлопотали с закуской, стол был готов.
— Доски бы построгать надо, — сновал между строителями маленький, шустрый Колян, — Дак, как же так! — Он поминутно всплескивал руками и хватался за черную кудрявую голову. — Дак, они же лохматые, как собаки!
— Угомонись, — осадил его хозяин. — Тут куб леса. Два дня всей бригадой строгать придется. А у нас время поджимает: самогон киснет.
— Ишь, какой щепетильный нашелся, — встрял бывший командир танка круглолицый, светлый Наум. — Можно подумать ты всю войну на белой скатерти ел.
— Нет, но я люблю, чтобы порядок был.
— Раз любишь порядок, то после праздника придешь с рубанком, да прогладишь, — решил хозяин. — Чтобы к будущему году был порядок, как ты привык, а мы посмотрим, как ты его любишь. Прав я, мужики?
— Да, да, да, — дружным хором подхватили остальные, — покажи, Колян, на что разведка способна.
Вот так все и началось.
Мутная самогонка лилась по граненым стаканам, резалось вновь принесенное сало, еще теплый, ноздрястый хлеб. Вдоль всего стола красовались большие миски с бочковыми огурцами и квашеной капустой, заправленной луком и душистым подсолнечным маслом.
— Ну, за Победу, — скомандовал Филиппыч. Зазвенели стаканы, мужики сморщились, крякнули, захрустели капустой. Крупные ломти брали руками: здесь все свои, ни к чему фиглярничать. Из трехлитровой бутылки Филиппыч налил по второй. Стаканы передавали по кругу. Когда оделили каждого, над столом вознеслась мощная фигура хозяина. Он некоторое время молчал, собираясь, поднял стакан, и произнес непривычно хриплым голосом:
— За тех, кто остался.
За ним поднялись все остальные.
— Ванька Серов… Петька Кошин… Сашка Кошин…
— Валька Цыбис… Валек Сытин… Илья мой…
Каждый назвал два-три имени: братьев, друзей, соседей, годков. Тех, с кем прошло детство, юность, и с которыми уже не выпить. Когда назвали всех, пришла минута молчания. Выпили стоя, взяли закуску, сели, молча закусили. Прошло еще некоторое время, прежде чем завязался разговор.
— А ведь Илья-то… у меня на глазах…
И потянулись из души черные, тяжелые воспоминания. Хочется выплеснуть их в чистый майский вечер, чтобы в душе осталось поменьше и может быть легче станет. Легче. А вдруг забудется что. Наконец-то подал голос и Клим Егорыч.
— Пора бы и за нас…
— Пора, пора, — подхватили уже подогретые мужики, — и за вас, и за нас.
«За нас» — это значит за героев. За настоящих Героев Советского Союза. За Клима Егорыча и Сергея Ивановича. Богата, богата деревня героями. В ином районе такого нет. И пьют мужики за героев, за себя, за здравие. Одни раскраснелись, другие носом клевать стали, третьих жены домой увели. Закончился еще один майский день.
* * *
Шли годы. Доски стола, омытые дождями, иссушенные ветрами и солнцепеком, посерели, потрескались, да и сами ветераны… Время, боль и старые раны оставили свой беспощадный след на людях: головы поседели, макушки оголились, лица покрылись глубокими морщинами, а фигуры ссутулились и скособочились. Но как и прежде, раз в год, они встречались за столом Филиппыча.
Были, однако, и хорошие перемены. Страна немного оправилась от страшных ран и потерь. Жизнь постепенно налаживалась, и тут стали вспоминать о героях и их заслугах. О них стали писать, приглашать на встречи. Зачастили в деревню журналисты, потом и телевидение, вплоть до того, что из самой Москвы пожаловали. А где еще есть деревенька, из которой сразу два героя вышли? А уж таких гостей в карман не спрячешь, не утаишь. И вот, по старой доброй традиции, майским вечером, расселись мужики за длинным столом, и завели неспешный разговор.
— А что, Клим Егорыч, городские гости у тебя были? Гостинцев-то привезли? — стараясь казаться равнодушным, спросил Наум. А хитрющие глазки его так и сверкали.
— А то как же! — с готовностью ответил герой. — И занавески новые привезли, и стулья, и зеркало с тумбочкой в переднюю.
— Да-а-а, — затянул бывший командир танка, — надо было и нам воевать получше.
— А кто тебе не давал? — удивился Клим Егорыч.
Наум на минуту задумался, потом качнул головой:
— Не-е-е, три героя на деревню, это перебор. Страна на стульях разорится.
Клим Егорыч вздрогнул, губы его побледнели, он уже совсем было собрался броситься на обидчика, но Филиппыч во время отвлек его:
— А киношники не приезжали?
Вопрос для проформы. О киношниках через полчаса последняя наседка под сараем знать будет, не то, что добрый человек. Клим Егорыч поймался на этот ход, успокоился так же быстро, как вспыхнул. Эта тема приятнее стульев.
— Ну не каждый же год, — стараясь изобразить скромность, отговорился он, хотя самого распирала гордость. — Чай я не один герой по стране. Да и надоели уже. — Филиппыч заметил, как Сергей Иванович спрятал улыбку в усы. — А писаки прибегали. Один — из городской газеты, второй — из районной. Фотографировали, непременно со звездой. До чего люди на медали падкие!
Хозяин согласно кивнул. Клим Егорыч как дитя малое. Одним словом обидеть можно. А со стульями совсем простая история. Вспыльчив герой, что порох. Чуть что не так: хвать стул, хрясть об пол, и все. К следующей весне остаются в избе две лавки. Сработаны они на совесть, да и тяжеловаты: из сороковки скроены. А с занавесками еще проще получается: они у Клима Егорыча вместо рушника. Встал он из-за стола, вытер занавеской губы, руки, да и пошел по своим делам. Жена поначалу ругаться пыталась, но после второго стула успокоилась. Героя не переделать, а занавески к следующей весне из райисполкома новые привезут. У Героя Советского Союза быт должен быть налажен. Он — лицо могучей державы.
К вечеру подкрался майский, по-летнему теплый день. Ветераны засобирались по домам. Отметили, помянули, пора и честь знать. У Филиппыча за столом за все года еще никто не напивался. Да и силы надо поберечь. Праздник-то, он завтра. И Клим Егорыч чинно зашагал на свою Нижнюю улицу. Вскоре его нагнал Наум и вкрадчивым голосом зашептал на самое ухо:
— Клим Егорыч, а ты мясо-то к празднику получил?
— Нет, — встрепенулся герой.
— Да как же так?! — артистично воскликнул Наум. — Все уже получили. А тебя, похоже, забыли.
Клим Егорыч покраснел, побледнел и стал затравленно оглядываться, словно чего-то ища. Взгляд его сразу сосредоточился, и хмельная поволока куда-то исчезла. А Наум с готовностью протянул ему клюшечку.
— На-ка, Клим Егорыч.
Схватив клюшечку, Клим Егорыч бросился к правлению, что-то бормоча под нос, убыстряя и без того торопливый шаг, временами смешно подпрыгивая.
Накануне праздника Правление колхоза работало допоздна. Звон бьющегося стекла поверг всех в недоумение. Председатель выскочил на крыльцо и остолбенел. А Клим Егорыч не теряя время даром, с плеча хлестал клюшкой по окнам.
— Стой! Стой, Клим Егорыч! — заорал очнувшийся председатель. — Да что случилось?!
Два окна герой все-таки помиловал. Опустил клюшку и с гневом, раздувая ноздри, посмотрел на председателя.
