Александр Чуманов
Перекури, Сизиф!
Я — лежу. Рядом со мной мостится черный спаниель Граф. На животе свернулся клубком рыжий кот Жулик. В аккурат на том месте.
Когда в дверь звонят, оба зверя срываются с нагретых мест и наперегонки несутся встречать. Пес делает стойку возле двери, обрубок хвоста при этом нервно и нетерпеливо дрожит, кот, задрав хвост, тоже волнуется, прохаживаясь туда-сюда промеж собачьих лап и заранее мурлыча что есть силы. При этом он щекочет хвостом графское брюхо, отчего пес время от времени тихонько рычит, едва-едва приподнимая брылы, и не поймешь — либо ему эта легкая дружеская щекотка удовольствие доставляет, либо совсем наоборот.
Когда же звонит телефон, то с места срывается только спаниель, а кот и ухом не ведет, что, казалось бы, однозначно указывает на разницу в интеллектах, причем не в пользу собаки, но, с другой стороны, когда по телевизору показывают собак, пес явно интересуется, а когда кошек — Жулик не проявляет ни малейшего интереса. Такое вот занятное и, как обычно, совершенно бесполезное наблюдение. У меня таких — бессчетно…
Я не встаю с дивана ни на звонки, ни на стуки. Только по нужде. Конечно, я очень ослаб, но дело не в этом. Мог бы еще подходить к двери и к телефону. Но мне никто не нужен, ни лично, ни телефонно. Впрочем, и я не нужен никому, и уже давным-давно все звонки звенят только по ошибке.
Я не нужен никому, мне не нужен никто, и тем не менее люди в моей двухкомнатной квартире бывают. В силу обстоятельств. Каждый день и довольно подолгу бывает у меня внучка Лена, она, вероятно, скоро даже по ночам перестанет меня оставлять одного, изредка наведываются дочери Вера и Надежда со своими детьми Алешкой да Сережкой, но чаще — без них. У каждой — свой ключ. Ну, и зять Витюха, который вечно за рулем, иной раз тоже заскочит на минуту вместе с бабами да и сразу — назад, к своему драндулету, нуждавшемуся в беспрестанном летучем ремонте. Во всяком случае, Витюха всегда, не балуя фантазией, на это ссылается. Хотя совершенно ясно, что просто тошно ему, молодому, здоровому и глупому, видеть меня — воплощенное напоминание бренности, да любому — тошно, только у дочерей, как говорится, некий моральный долг. А Витюха мне, на его счастье, ничего не должен. Как и я — ему.
Пацаны всегда увязываются за ним, испытывая то же самое, хотя и безотчетное, чувство, и потом слышно, как все трое дурачатся на улице, нетерпеливо дожидаясь, пока мои дочери закончат свой унылый, но обязательный ритуал терапевтического общения с умирающим отцом. Ритуал, состоящий из непременного подношения гостинцев, полезных якобы для здоровья и, более того, способствующих избавлению от болезни, от которой избавиться в принципе нельзя; состоящий из бодрого перечисления местных новостей, еще более бодрых уверений в том, что я стал существенно лучше, по сравнению с прошлым разом, выглядеть, видать, подействовало патентованное импортное средство, купленное за, страшно сказать, какие деньги, но когда речь идет о здоровье родного отца, разве порядочный человек может думать и говорить о деньгах, нет, порядочный человек должен последнюю рубашку, как говорится… Правда, папа?
В продолжение всего ритуала мне надлежит, сберегая силы, произнести лишь несколько односложных реплик и под конец устало закрыть глаза, давая тем самым понять, что свидание окончено.
Раньше, когда ритуал еще только интуитивно разрабатывался, я иной раз, если чувствовал себя сравнительно неплохо, пытался произносить более пространные фразы. И на разные темы. Порой даже абсолютно не связанные с темой основной, пытался и видел, что ничего, напоминающего живой интерес к моим словам, нет. А только пережидание. Оно, собственно, и прежде так было. И я решил не портить последние впечатления о себе. Не мешать развитию схемы до уровня совершенства.
И вот я устало закрывав глаза. «Смыкаю вежды», как писали некогда в книжках люди, давным-давно испытавшие мое нынешнее состояние на собственном опыте и даже описавшие его.
— Ах, — говорит Вера, — как бы хотелось еще побыть! Мы ведь очень скучаем по тебе… Правда, Надь?
— Ага, — поспешно отзывается сестра, обреченная, по-видимому, всю жизнь поддакивать старшей, что, впрочем, не мешает ей совершать вполне самостоятельные поступки без каких бы то ни было обсуждений с кем бы то ни было. Такой вот человек.
Надька и замуж-то выскочила, как говорится, «втихую».
Просто — ушла жить к мужику, да и все. А мы-то с матерью ее больше, чем старшую, любили, потому что ласковая такая, тихоня была. А она нас — перед фактом…
Напсиховались, конечно. Слов лишних наговорили. Мать-то, Люба-то моя Николаевна, может, из-за этого и померла скоропостижно. Хотя врачи сказали — стечение обстоятельств, тромб оторвался. Вечером легла моя Любушка как ни в чем не бывало, а утром — холодная. Умерла, будто образцовая праведница. А не сказал бы. Уж я-то ее знал, как никто…
Это она придумала такие имена дочерям. Согласно некой провинциально-романтической традиции. Некоей, я бы даже сказал, «мыльно-оперной» традиции, хотя в те времена еще о мыльных операх никто понятия не имел.
А мне тогда все равно было. Теперь я, пожалуй, назвал бы дочерей по-иному. Просто, нейтрально. Татьяной и Галиной, например…
Все мне перепутала Любаня моя. Никак я не рассчитывал без нее остаться, даже в мыслях такой вариант никогда не рассматривал. Часто и чуть не смолоду о смерти размышлял, сам не знаю почему, но время пришло, и вся подготовка пустым делом обернулась. Хотя, может, еще и не вся, посмотрим. Главное, не визжать от ужаса. Но всплакнуть потихоньку, уронить, как говорится, «скупую мужскую слезу» — можно. Хотя порой, признаться, хочется именно визжать. И визжал бы, наверное, будь силенок чуть-чуть больше. Но силы надо беречь для более насущных нужд…
Я ведь планировал, что если вдруг постигнет меня эта, как пишут в некрологах, «долгая продолжительная тяжелая болезнь», сделать ее непродолжительной. Чтобы никого попусту не мучить, не надоедать, не омрачать прошлого.
Но вот она меня постигла, а я все еще здесь, все еще нагоняю на всех тоску, и не то чтобы труса праздную, хотя и это имеет быть, но в основном — само как-то так выходит. Сперва, когда понял, что со мной произошло, а понял со всей отчетливостью далеко не сразу, думал — может, еще вылечат. Про это без конца в последние годы по телевизору талдычат — если даже ты не любитель «болезненных шоу» — волей-неволей западает. Раз талдычат.
Потом, когда надежда на чудо ушла, тоже как бы не было повода особо спешить. Его и до сих пор нет. Внучка Лена вовремя уколы ставит, так что боли, которой, насмотревшись на других да наслушавшись страшных россказней, все до дрожи страшатся, почти не ощущаю. Да еще, чем черт не шутит, Жулик, наверное, способствует, хоть и не верю я в чудеса, но почему-то же он ложится всегда на одно и то же место, будто я не весь одинаково уютный и теплый…
Ну, удавлюсь я, предположим, в ванной на полотенцесушителе — в наших домах многие так поступают, значит, дело нехитрое, — придет Ленка укол ставить, а меня на моем диване нет, и Граф воет, и Жулик скачет, как ненормальный. Кинется внучка туда-сюда, а я — как последний кретин…
А кроме того, в последнее время совершение новая, совершенно неожиданная забота стала мучить. И все сильнее. А дело в ней, в моей внучке, которую я еще недавно не знал почти и узнать не стремился, однако пришлось вот познакомиться-таки…
Ох-хо-хо, грехи наши! Жизнь наша бестолковая…
Лена-то — моего сына Толи дочка. А сына-то я не растил, не воспитывал. Правда, алименты исправно платил, не скрывался, как другие, по всяким пожаркам-кочегаркам, чтобы официальная, облагаемая алиментом зарплата как можно меньше была. Нет, я всю жизнь, как подобает, — у станка. На производстве…
Господи, давно весь мой труд превратился в утиль и переплавлен, а не переплавлен, так валяется никому не нужный по свалкам да пустырям!..
В общем, перво-наперво Наталья виновата, что так все вышло. А уж после — я. Хотя и не легче от этого…
Зачем, ну, зачем она под меня, глупого и до баб охочего дембелишку, так сразу легла? Чай не девочка уже была, далеко не девочка.
По расчету легла — ясней ясного. Замуж пришла пора, а тут я подвернулся. Не бог весь что, конечно, однако и не хуже всех. Парень как парень…
Но, может, она меня любила? Ведь — уверяла…
Может. Да только любовь, как я недавно лишь понял, это такая особенная штука, о которой каждый волен судить исключительно по собственному разумению. Послушаешь — кругом море любви. Деваться от нее некуда. А приглядишься да призадумаешься — где там! Настоящая-то любовь, может, одному из тысячи дается. Правда, этот один из тысячи вокруг себя как бы особое силовое поле создает, в которое порой попадает довольно много народу. И это единственная для большей части населения возможность ощутить сопричастность…
