Оксана Аболина - Два урока прозы

Было время, когда я профессионально занималась репетиторством. И поскольку в тот период жизни мне пришлось заново пройти весь школьный курс вместе с сыном, то я одинаково свободно владела почти всеми предметами. Пожалуй, научить другого тому, что умею сама, и научить быстро — единственное мое замечательное умение и сильная сторона. У меня была хорошая репутация и достаточно учеников. Я давала уроки русского языка и литературы, алгебры и геометрии, географии, истории, программирования на бейсике, игры на блокфлейте, а однажды пришлось серьезно заняться обучением езды на велосипеде одного пацанёнка, от которого, махнув рукой, отказались все его родные и знакомые — при одной мысли, что надо сесть за руль, мальчик попросту впадал в ступор. За пару часов, которые мы провели в Александровском саду, он научился сидеть в седле, отталкиваться, ехать ровно, разгоняться, разворачиваться и тормозить. Но вернувшись домой, тут же забыл, как всё это делается. Так что пришлось потратить несколько дней на то, чтобы закрепить приобретенные им умения.

Надо сказать, о ту пору это был любимый мой ученик. Звали его (впрочем, почему звали? и сейчас зовут) Сашей. В отличие от остальных репетируемых, он не был ни двоечником, ни отставшим по болезни хорошистом — нет, Саша был круглым отличником, даже во многом вундеркиндом. При этом он не являлся зубрилой, но умным и начитанным пареньком. Ко мне его посылали чисто для профилактики и углубления знаний, которых у него хватало и без меня. Единственной его учебной проблемой была частая смена преподавателей, каждый год Саша переходил в новую школу, ибо в любом классе он выглядел белой вороной, несмотря на то, что очень старался быть, как все. Но интеллигентность с лица не смоешь, в рукав не спрячешь, а Саша уже тогда был маленький аристократ с изящными артистичными манерами. Втайне от родителей он учился ругаться матом, смотрел порнографические фильмы, гонял в футбол, дрался, но ничто не помогало ему ужиться со сверстниками. Когда десятилетний школяр тянет руку вверх и, нисколько не напрягаясь, но естественно, ибо такая манера поведения — часть его натуры, произносит: «Не позволите ли вы мне высказать свою точку зрения?» — за то в перемену бывать ему битым. И Сашу дубасили много и часто, а при любой проказе, совершаемой в классе, не забывали его подставить и свалить всю вину на него. Он постоянно приходил в синяках, весь расстроенный. И тогда мы занимались с ним всевозможными школьными и нешкольными предметами. И тогда, когда он мог учиться в свое удовольствие, не будучи никем осмеянным, а учиться он любил, он чувствовал себя человеком. Заниматься с ним было радостью. Однако, именно Саша однажды ухитрился поставить меня в педагогический тупик и заставил сомневаться в собственных способностях.

Как-то раз, когда Саша только-только перешёл в очередную школу, и новая учительница литературы, восхищенная его дарованиями, возжелала их развивать, она дала его маме целую программу того, что Саше необходимо освоить. И прежде всего от него требовалось научиться писать сочинения. Не стереотипные, как пишут в школе — это он умел. А оригинальные, творческие, с личным подходом. И, естественно, с этим заданием Сашина мама обратилась ко мне. А мне пришла в голову блистательная идея — научить Сашу писать прозу. Ибо, если он научится свободно владеть пером, то сумеет и худо-бедно состряпать в меру разумное школьное сочинение, начинённое остроумными высказываниями и меткими замечаниями и освобождённое от штампов. Итак, Саша получил от меня первое задание на дом — написать небольшой тематический не рассказ, нет — этюд — о домашнем животном, желательно с описанием его внешнего вида, привычек и манер поведения.

И через неделю Саша принёс свой первый прозаический опыт:

«Блэк был маленьким белым пушистым щенком. Его матерью была дворовая сука, она родила его в подвале, а спустя неделю умерла от послеродовой лихорадки. Блэк сумел выбраться из подвала, но ему это было очень трудно сделать — ведь на разбитом подвальном окне с зигзагообразно торчащими из него стеклами была решетка. Однако щенок сумел вылезти, поранившись о стекло, и его белая шерстка покрылась красными пятнами крови. Блэк радостно вилял хвостом, свернутым колечком, каждому встречному, и каждому прохожему он старался заглянуть прямо в душу своими огромными печальными глазами, но все они отворачивались от него, делая вид, что не замечают, и быстро шли мимо. Только один пьяница обратил на него внимание. Но лучше бы не обращал! Он изо всех сил пнул Блэка носком сапога, и Блэк отлетел прямо в центр большой и глубокой лужи. Он потерял сознание, захлебнулся водой и умер. Такая вот печальная история про щенка Блэка, который ничего в жизни не успел повидать, кроме черного подвала и грязного угла двора».

Когда я это прочитала, то выпала слегка в осадок. И сказала, что не могу сходу оценить рассказ — мне следует подумать. И мне, действительно, необходимо было крепко подумать. Ибо целью моей являлось — научить Сашу владеть пером, но мне представлялось абсолютно неведомым, что с этим опусом можно сделать. Зацепиться было не за что. Почти не за что. Кажется, Саша неправильно оценил мою задумчивость и был доволен произведенным на меня впечатлением. Я пошла ставить чайник, потом пила чай, и всё это время я думала, думала, думала… И придумала.

— Саша, начнём с того, что твой этюд нежизненный, — сказала я.

— Почему это? — набычился обиженно Саша.

— Потому что этого щенка на свете не существует. Он придуман тобой, он плод твоего воображения.

— Нет-нет, я его сколько раз видел! — воскликнул Саша. — Он и вправду есть.

— Спорим: нет?

— Есть! У нас в соседнем дворе такой был.

— Таааааак, и кто же назвал белого щенка Блэк?

Саша немного смутился.

— Ну, кличку я ему сам придумал, он был ничей и без имени. А надо же как-то назвать было?

— Ну хорошо, соглашусь, но тут у нас начинается новая проблема: белого щенка будут звать не Блэк, ибо Блэк — это все-таки «чёрный». Согласен?

— Ну да, — недовольно согласился Саша. — Пожалуй, я тут промахнулся.

— Дальше. Ты представляешь: щенок родился в подвале. Мать его умерла. Ему неделя. А щенки становятся самостоятельными только к месяцу.

— А может быть, он раннего развития?

— Но не настолько же!

— А почему? Это домашние долго развиваются, а дворовые — они быстро…

— Ну, Саш, не выпадай из реальности…

Два или три часа, цепляясь к каждому слову, мы обсуждали этот злосчастный этюд. Я припёрла парня к стене и расплющила, не оставив ни одного авторского слова не подчеркнутым карандашом. Вид у Саши был обиженный и несчастный, как у умирающего в луже щенка. К концу урока он уже совсем не сопротивлялся, хотя сначала отстаивал каждую букву. Мы договорились, что через неделю он принесет новый этюд, жизненный, написанный с реально существующего домашнего зверя. А уж если эта зверюжина вдруг окажется дворовой, то пусть будет не белой и пушистой, а серой и грязной, со спутанной шерстью. И мать его пущай не умрет от болезни, которая неизвестно, бывает ли вообще у собак. И не надо придуманной истории насчет стекла и решетки — это дешевая душещипательность, ничем не оправданная. Ведь большая собака сумела забраться в подвал? И про лужу — тьфу! — не надо про лужу. Глупо и пафосно. А про людей — ну вот что ты в людях только плохое увидел? В каждом человеке бывает хорошее. Почему бы тебе было не повернуть так, что именно этот пьяница окажется таким одиноким, что пожалеет этого несчастного щенка и приютит его? Короче, всё-всё переделать! А еще лучше написать заново.

И Саша ушел. Через неделю он принес новый этюд.

«Шарик был маленьким незаметным щенком. Он сидел в углу двора и лизал пораненную лапу. Его грязная комковатая шерсть была белой от природы, но кто это мог увидеть?! Для этого Шарика надо бы было отмыть, но у него не было хозяина. Никогда. Его мать, собака из соседского двора, забежала как-то в подвал, а управдом закрыл дверь на ключ, и она не сумела выбраться. А через неделю у нее родились щенята. Все они были очень слабые, и умерли один за другим. А через месяц, когда Шарик подрос, умерла и его мать, от неизвестной болезни. Остался только Шарик. Он был умным щенком и стал думать, как выбраться. Можно было вылезти только через окно. Но вот беда, оно было застекленное. На счастье Шарика, один хулиган, проходя мимо, ударил по стеклу палкой, оно разбилось. Осколки брызнули во все стороны, один из них ранил щенка. Ему было очень больно. Но зато он сумел выбраться наружу из подвала. Он сидел в углу двора и вылизывал свою окровавленную лапу. Одна маленькая девочка, проходя мимо вместе с мамой, обратила на щенка внимание и назвала Шариком. Так у него и появилось имя. Девочка хотела его погладить, но мама не разрешила и увела ее. Больше никто его не замечал. Только один пьяница, проходя мимо, хотел сначала пнуть, но потом задумался и взял к себе домой. Он был незлой человек, но когда напивался, вел себя очень жестоко — однажды он избил щенка палкой, а потом выкинул его с четвертого этажа. Щенок упал в лужу и сломал лапу, ту самую, что была у него поранена. Он больше не мог встать. Мимо проходила кошка, она хотела вытащить Шарика из лужи, но у нее не хватило сил. А потом пошел сильный дождь. Шарик не мог не только ходить, но даже и ползать, ему было не выбраться из лужи, а она становилась всё глубже и глубже. В конце концов, он захлебнулся и умер. Когда хозяин проспался и вспомнил о нем, было уже поздно.»