Владислав Отрошенко Из жизни олуха и его приятеля
1
У Николая Львовича большая печаль: третий день не видать Романа Юрьевича.
Николай Львович сидит на веранде за круглым столом, накрытым бархатной
малиновой скатертью, курит одну за другой длинные хрустящие папироски, высушенные в духовке до воздушной легкости, и страшно злится на этого засранца
Романа Юрьевича. А Роман Юрьевич все не идет. Николай Львович купил ему
тюбетейку, расшитую бисером, саблю в кожаных ножнах и юлу с огоньками. Ух!
какая юла. Раскрутишь ее — вжик - вжик! — и она вся искрится, сверкает — изумрудно-зелеными, красными, синими и желтыми звездами. Роман Юрьевич сроду
такой юлы не видал. То-то обрадуется, сукин сын, то-то развеселится: будет
скакать, как козел! А Николаю Львовичу — ему что? ему только того и надо: посмотреть, как скачет и радуется этот олух царя небесного — Роман Юрьевич.
Николай Львович и сам — хоть и ноги у него, тьфу ты черт, как болят! — будет
бегать за ним по комнатам, строить рожки своими окостеневшими и пожелтевшими
от табачного дыма пальцами и кричать на весь дом: — Козел! Козел! Роман Юрьевич — козел!
А потом они будут играть с Романом Юрьевичем в ШАХМАТЫ. У Николая Львовича
будут все фигуры, а у Романа Юрьевича только одна — Магараджа. Всемогущий
Владыка Земли и Неба Магараджа Великий Воин. Который ходит, как хочет. Как
вздумается Роману Юрьевичу.
Много отважных ратников полягут в сражении с Магараджей!
Круглоголовые пешки — проворные лучники Николая Львовича — окружат со всех
сторон Магараджу Романа Юрьевича. Но не дрогнет бесстрашный воитель — всю
когорту сметет одним махом. Опечаленный царь Николая Львовича пошлет на бой
своих офицеров — грозных витязей в остроконечных шлемах; вслед за ними
двинутся туры — воеводы в зубчатых коронах; и поскачут на Магараджу кони, гордо выгнув могучие шеи. Но рассеет и эту рать несгибаемый воин — славный, всесильный и доблестный Магараджа Романа Юрьевича. А в награду за подвиги и
победу он возьмет себе в жены царевну — неприступную и грустную красавицу. Ну
а царь Николая Львовича — глупый трусливый царишка, — паршивый царек Николая
Львовича сам убежит с поля боя…
А потом они будут играть в КОНЯ. Роман Юрьевич будет сидеть на КОНЕ верхом и
держать его за уши, как за уздечку: у Николая Львовича уши для этого самые
подходящие — большие и жесткие, как ремень, а у Романа Юрьевича они тонкие и
прозрачные, как майские листья, и малюсенькие, как пятачки, и держаться за них
совсем неудобно, и о чем тут еще толковать? В общем, дернет наездник за левое
ухо — КОНЬ поедет налево, ну а дернет за правое — поедет направо. И будет
ехать себе и ехать, пока лбом не упрется в буфет. Упрется и станет как
вкопанный, потому что КОНЬ этот, хоть и послушный, но он очень глупый. Он
Бестолковый. Сам он не знает, куда надо ехать, а знает только Умный
наездник…
Ну и мало ли еще во что они будут играть с баламутом этим, Романом Юрьевичем!
И юлу, наверно, сломают — разобьют ее вдребезги, раскурочат. Да и саблю, конечно, не пощадят, изогнут ее так, что и в ножны она не влезет. А с
тюбетейкою — что ж, друзья! — с тюбетейкою дело такое, с тюбетейкою в сад
пойдут — собирать в нее вишни и абрикосы..
2
Ох и повезло же студентам Николая Львовича! Отпустил он их с лекции, шалопаев.
А они-то и рады-радешеньки, похватали свои чемоданчики, папки, сумочки и
портфельчики и бегом-кувырком кто куда. Николай Львович кричит им вдогонку: вы
ж смотрите, сукины дети, прочитайте про Древний Египет, как его покорял
Македонский, и какие там строили храмы, и каким божествам поклонялись; я
спрошу вас, такие-сякие, про жрецов хитроумных, египетских, и про всех
фараонов — бездельников, кто какую династию выплодил. А они, шутники-балагуры, говорят: не волнуйтесь, профессор, фараонов мы ваших изучим, им теперь никуда
не деться, день-другой подождут — не состарятся, а у нас и без них дел по
горло: зацвели, мол, каштаны в городе, и горят их цветы белым пламенем, точно
свечи зажгли в канделябрах, как же нам, дорогой профессор, не взглянуть на
такое чудо, до свидания, и будьте здоровы, и привет Рамоесу Второму.
Николай Львович на студентов не обижается — он сегодня, друзья, от радости сам
цветет, как каштан, понимаете ли. Дома ждет его Роман Юрьевич — и у них два
билета в театр! Там в двенадцать часов представление — сказка Андерсена
“Огниво”, про солдата и хитрую ведьму, про собак вот с такими глазами, про
любовь и, конечно, про золото — ого-го! полный ранец! не шутка ли? — привалило
же счастье солдату!
Ну да что толковать вам про сказку — Николай-то Львович торопится, вон бежит
он, портфельчик под мышкой, зонт складной торчит из кармана, плащ и шляпа в
газету завернуты. Эй, таксист, погоди-ка, голубчик… стой же! ять твою мать
коромыслом! что с того, что ногой голосует он — руки заняты, черт шалопутный
ты!.. как тебя, говоришь, Филимон? ну прости-извини, Филимон, и давай на
Кавказскую улицу… Вот мой дом, посигналь-ка, дружочек. Бип-бибип! — занавеска отдернулась, и в окошке, смотри, Филимон, там в окошке мелькает
рожица, вся смеется и скачет, как мячик, и кудряшки взлетают над нею… Кто он
есть, Филимон, разумеешь ли? Олух он или сам… царь небесный?.. Вот и я
говорю, Филимон ты мой, нам с тобой разуметь не дано.
3
В театр долго они собирались — и чуть было не опоздали. Виноват же во всем — кто б вы думали? — этот старый Осел Оболдуевич, этот Дуб-Дуремар фон
Балбесович, Крокодил-Мокодил Обормотович, или дурья башка, государи, или как
вы еще прикажете величать Николая Львовича? Роман Юрьевич, он ни при чем.
Он-то загодя был наряжен. У него белый бант на шее, позолоченной брошкой
пристегнут, и беретик с красным помпоном, и костюмчик малиновый в клеточку.
Николай же Львович, друзья, он такую развел мороку! Сто часов набривал свои
щеки, сто часов поливал себя “Шипром”, а потом как достал из шкафа все свое
барахлишко паршивое да как начал скакать перед зеркалом — то не так ему, это
не эдак, туфли жмут и скрипят, как собаки, галстук пестрый и плохо завязан, а
пиджак, хоть и новый совсем, да фасон у него идиотский, можно бочку…
— Слона!
— Бегемота!
…можно шкаф в тот пиджак засунуть.
В общем, вышли они кое-как.
4
В театре пахло паркетом и бархатом… А на сцене такое делалось! У собаки, у
той, что — золото, дым клубами валил из пасти, и глаза ее страшно сверкали, полыхали, вращались, скрипели. Ведьма что-то в дупло кричала, скрежетала
зубами, хрипела, и визжала, и танцевала, все грозила солдату бравому, а когда
из дупла он вылез, ведьма тут же его схватила, отдавай, говорит, огниво, а не
то я тебя, паршивец, растопчу, растерзаю на части. Словом, кончилось дело
прескверно: Роман Юрьевич, он ведь герой! что ему эта ведьма поганая, вынул
саблю — ать-два — и на сцену, то-то было там шума и гама! Повыскакивали
царедворцы, и принцесса, и старая фрейлина — все ловили Романа Юрьевича, все
кричали, что ведьма хорошая, что она пошутила, беззлобная, что солдата она
очень любит, и огниво ей вовсе не нужно, тьфу совсем на это огниво. Провались
оно трижды пропадом!
…А потом их из театра вывели. И они поругались крепко, шли домой руки в
брюки и молча, каждый сам себе что-то думает — Роман Юрьевич, олух безмозглый, и его закадычный приятель, трус-предатель, Осел Оболдуевич, болванессор
древней истории…
Старуха Тамара
Старуха Тамара живет в станице Недвиговка. Высокий, как башня, белый курень ее
с плоской крышей, крытой чаканом, стоит на берегу Мертвого Донца, там, где он, растекаясь по ерикам, струит свои мутно-коричневые воды в Таганрогский залив.
До полудня старуха Тамара спит в доме под окошком на узкой железной кровати, с
головою укрывшись простыней от мух и комаров. А в полдень, когда в небесах, раскаленных зноем, замирают маленькие летучие облака, просвеченные солнцем, и
от степи, оглашенной жужжанием бесчисленных пчел и тонким рассыпчатым звоном
потаенных кузнечиков, исходит крепкий дух сгорающих трав и цветов, старуха
Тамара выходит на балясник, усаживается на скамейку и дремлет, подставив к
подбородку клюку и прислонившись поясницей к прохладной стене куреня.
Короткие и невнятные дневные сновидения утомляют Тамару; бесконечною чередою
