Ник Хоакин - Месса святого Сильвестра

Отворять двери Новому году древние римляне поручали покровителю дверей и всяческих начинаний богу Янусу, чьи два лика (один — обращенный вперед, другой — назад) гротескно отображают свойство человеческой натуры устремляться в будущее, одновременно погружаясь в прошлое.

В эпоху христианства Януса сменил другой римлянин, папа Сильвестр, исповедник, причисленный к лику святых, день памяти которого приходится как раз на канун Нового года. На исходе этого дня, в полночь, святой папа нисходит на землю, своими ключами отпирает ворота всех кафедральных столиц христианского мира и служит в их соборах первую мессу года.

Манила была таким городом чуть ли не со дня своего основания, и на протяжении веков только ей да еще Гоа — двум городам на Востоке — оказывал честь своим посещением Новогодний Ключник. Из семи городских врат святой Сильвестр всегда избирал ворота Пуэрта-Постиго, предназначенные лишь для вице-королей и архиепископов. Встречали его здесь старший покровитель Манилы святой Андрей, наша младшая покровительница святая Потенсиана и стражи городских стен святой Франциск и святой Доминик.

Святой Сильвестр является, облаченный в золотые одежды, увенчанный тиарой. Святые рыцари несут за ним мантию, архангелы помахивают кадилами и опахалами из павлиньих перьев; впереди — серафимы с Библией, Митрой, Жезлом и Ключами; в воздухе парят трубящие херувимы. Внизу роем летят быстрокрылые Часы. За ними, в серебряной парче, подбитой соболями, тихо играя на виолах, следуют более спокойные Дни. А за самим понтификом по трое шествуют двенадцать прекрасных ангелов — двенадцать месяцев христианского года.

Первые три ангела в одеждах из хвои и жемчужных венцах, и в руках у них ладан, золото и мирра — это ангелы Рождества Христова. Следом идут три ангела в одеждах из апрельских фиалок, в рубиновых венцах, и несут они сосуды Страстей Господних, ибо это ангелы Великого поста. За ними идут три ангела в одеждах из лилий, в золотых венцах, и несут они хоругви — это ангелы Пасхальной недели. А последние три ангела — в одеждах пламенных, в венцах изумрудных, и несут они семь даров Святого Духа: Мудрость, Разумение, Знание, Учительство, Служение, Благочестие, Богобоязненность; это — ангелы Пятидесятницы.

У ворот Пуэрта-Постиго небесный сонм преклоняет колени, а святой Сильвестр приближается к воротам благородного и навеки преданного короне города Манилы, дабы открыть его Новому году.

Звонят городские колокола. Навстречу посланникам неба выходит святой Андрей со своими спутниками. Епископы обнимаются и целуются в знак мира, затем следуют в собор, где понтифик будет служить мессу Обрезания Господня. И весь этот дивный час длится перезвон колоколов, и единым мощным аккордом вздымаются их звуки, когда святой Сильвестр поднимается, дабы воздать последнее благословение. Но лишь только пробьют часы один час пополуночи, колокола мгновенно замолкают, стихает под сводами раскатистое эхо ликующей музыки, исчезает небесный сонм, и в соборе, только что торжественном, сиявшем огнями, убранном знаменами, неожиданно воцаряются молчание и прохладная темнота пустых нефов — лишь горит на алтаре перед телом Господним единственная свеча.

Те, кто сподобился увидеть такую службу хоть мельком, сообщают, что у святого Сильвестра, похоже, как и у Януса, два лика; однако сообщения эти слишком туманны, путанны и противоречивы, чтобы им можно было доверять. Более надежным представляется поверье древних, будто бы тот, кто от начала до конца увидит и прослушает мессу святого Сильвестра, встретит Новый год еще тысячу раз. Мессеру Нострадамусу[2] удалось, например, якобы благодаря черной магии, увидеть одну такую мессу, а Роджер Бэкон, по свидетельству фра Альберто Магнуса, ставил свои последние опыты на призме, что должна была открыть это таинство глазам простых смертных. Да и у нас тоже ходили слухи о некоем манильском чародее, который, подобно Нострадамусу, при помощи черной магии посягнул на священное действо — и был за то наказан.

Этот маг, известный под именем маэстро Матео, жил в Маниле в начале восемнадцатого века. Многие считали его колдуном и потому боялись. Но шла за ним слава и музыканта, художника, врачевателя, философа, химика, ученого-книжника; в его погребке на улице Реколлет целая толпа учеников денно и нощно упражнялась в различных искусствах и ремеслах — резьбе по дереву и камню, живописании на холсте сцен из житий святых, спряжении латинских глаголов, пении торжественных месс или монотонных псалмов. Сам маэстро, маленький сморщенный старец с белыми, ниспадающими до плеч волосами и жидкой белой бородкой, мог бы сойти за мумию, если бы не горящие его глаза и темперамент под стать юношескому.

Никто не помнил маэстро молодым, а посему считалось, что ему уже не одна сотня лет. Кое-кто утверждал, что жил он еще во времена Конкисты, — в ту пору молодой служитель древних культов, он обладал огромной властью, носил длинные волосы и занимал мысли красавиц. Скрываясь от кастильцев, он оборачивался то диким зверем, то птицей, чтоб втайне готовить возвращение прежних богов, тех неистовых, страшных старых богов, что живут сейчас в изгнании на горных вершинах, в густых лесах и на облюбованных ими далеких южных островах; в темные безлунные ночи или когда свирепствует тайфун они тайком покидают свои убежища, и, чтобы вызвать их в такое время, надо поджарить человечью печенку или прибегнуть к какому-нибудь еще столь же жуткому средству.

На самом же деле маэстро Матео не было и восьмидесяти лет, но его не могли помнить молодым, ибо молодость свою он провел в беспрестанных скитаниях по стране, что помогло ему овладеть многими искусствами, выучиться дюжине языков, глубоко познать тайны колдовства и врачевания травами. Как и все колдуны, он был одержим страхом смерти и идеей бессмертия, но, даже при всех своих познаниях, так и не мог вырвать у жизни ее главной тайны, хоть и ставил бесчисленные опыты с расплавленным золотом и жемчугом, черепашьими кишками, обезьяньими внутренностями и совиной кровью. И после каждого тщетного опыта он угрюмо смотрел в окно, размышляя о том, что вот здесь, на той же улице, в соборе, ежегодно, как говорят люди, служат какую-то мессу, которая, доведись ему увидеть ее, продлила бы его жизнь на тысячу лет.

Он снесся с темными богами-изгнанниками, но они сообщили ему, что святые таинства доступны только глазам мертвых и лишь божье произволение открывает их взору живущих. Чудовищная идея пришла ему на ум: он осквернил могилу святого, вырвал у мертвеца глазные яблоки — и в новогоднюю ночь маэстро Матео, вставив в глазницы себе глаза, кощунственно похищенные у покойника, спрятался в соборе.

Незадолго до полуночи он увидел, что темные нефы неожиданно осветились, у высокого алтаря возникла процессия. Мальчики в венцах несли факелы, девочки, все в цветах, держали светильники; псаломщики проталкивались вперед с крестом, знаменами и кадилами; блистающий ангел высоко поднял флаг города, где львы и замки были вышиты драгоценными каменьями. За вестниками появился святой Андрей, облаченный в алое одеяние, в лавровом венце. Рядом — святая дева Потенсиана в свадебном белом облачении, в венке из роз. За ними шли святой Франциск и огромная толпа святых душ, бывших при жизни достойными и преданными гражданами Манилы. Шествие двинулось по проходу, врата собора широко распахнулись, и маэстро последовал за процессией до ворот Пуэрта-Постиго. Здесь пение толпы смолкло, и в тот же миг, столь тихий, что слышно было, как все часы мира бьют полночь, громко щелкнул ключ в замке, и — то же самое происходило в Иерусалиме и Риме, Антиохии и Саламанке, Константинополе и Париже, Александрии и Кентербери, во всех оплотах христианского мира — ворота открылись, и святой Сильвестр вошел в город, и неистово зазвонили колокола, и две процессии, слившись воедино, двинулись к собору.

В соборе нашем было изящное ретабло с высеченными в камне картинами поклонения пастухов — на Рождество его из боковой капеллы переместили на высокий алтарь. В этом ретабло и спрятался маэстро Матео — из-за коленопреклоненных пастухов ему прекрасно было видно начинавшуюся внизу церемонию. Зная уже, что чувствам человеческим не вынести мессу святого Сильвестра, что она, подобно воздуху высоких широт, вызывает у смертных глубокий обморок, маэстро запасся ножом и лимонами. Как только он чувствовал, что вот-вот уснет, он резал себе руку и выжимал на рану сок лимона. Но чем дальше шла служба, тем труднее ему было отгонять сон, он доходил до сущей агонии. В распухшем мозгу его гудело, похищенные у праведника глаза то и дело вываливались из глазниц, сон, как грузило, клонил голову на грудь, хотя он непрестанно колол ножом руки, пока они не превратились в кровавое месиво.