Туве Янссон - Карин, мой друг

Однажды мы с мамой поехали в Швецию и жили у маминого брата и бабушки — маминой мамы — в их большом доме, который принадлежал дедушке — священнику. Там полным-полно было дядюшек и тетушек, а также их детей.

Карин старше меня на семь месяцев и к тому же она красивая. Она приехала из Германии. Я люблю ее.

В один прекрасный день мы возвели трон Богу на лугу перед домом, об этом мне хотелось бы рассказать. Когда Божий трон был готов, мы украсили его маргаритками и танцевали вокруг него. Вообще-то это была идея Карин.

А позже случилось нечто страшное, теперь — время спустя — я не знаю, как это произошло, но я подбежала к трону и уселась на него. Карин прервала танец, она была в ужасе, да и я тоже. Подозреваю, мы ожидали, что на нас обрушится кара небесная.

Всего лишь несколько секунд осмелилась я остаться на троне, но и этим недолгим временем я воспользовалась для того, чтобы попытаться понять: как ощущаешь себя, если ты всемогущ? Я, правда, не успела ощутить это по-настоящему.

Это случилось вчера. Карин сказала только одно, она сказала: «Я прощаю тебя!» И больше не пожелала говорить со мной. Она — добрый друг Бога, и все об этом знают. Об Иисусе она говорит не так уж много, а ведь Он смог свершить ничуть не меньше чудес, чем Бог.

Теперь я размышляла об одном, то есть об Иисусе и Иуде. Иисус очень хорошо знал, что Иуда должен предать его: Иуде заранее предопределено, как должно вести себя; он не мог поступить иначе, поскольку то было божественным предопределением. И было решено: Иуда должен потом пойти и повеситься и стать величайшим негодяем мира. Ну ладно! Я спрашиваю: справедливо ли это? А потом, после всех своих проступков и кошмарных угрызений совести, Иуда, вероятно, был прощен, поскольку тот, кто раскаивается в последнюю минуту, всегда бывает прощен Богом и Иисусом. Мамин брат, дядя Улоф, сказал однажды, что у них есть copyright[1] на прощение, этими словами он имел в виду, что никакое обычное прощение нельзя принимать всерьез. Он сказал маме: «Эти слова о том, чтобы дать кому-то рождаться во грехе и заставить мучиться угрызениями совести, а потом весьма благородно простить! О чем они говорят?»

Но дядя Улоф на самом деле не верит в Бога, и это ужасно. А в остальном он очень хороший. Я размышляла. Тот, кто прощает, собственно говоря, всегда выше других, а тот, кто прощен, чувствует себя несчастным. Я не знаю, кого бы мне простить, чтобы ощутить себя выше. То, что дядя говорил: Бог, мол, заставляет испытывать угрызения совести, — абсолютная правда. Я так думаю: ведь что ни делаешь, все одинаково плохо, одинаково плохо с самого начала, потому как ты рожден во грехе и все время вынужден просить о прощении. Думаю, это довольно утомительно.

А теперь я расскажу кое-что приятное, это случилось, когда я нашла бабушкину книгу о миссионерах, которые обращали в другую веру язычников. Остальные бабушкины книги были не очень веселые, но тут она попала в самую точку. Вы поймите: некоторые язычники поклонялись солнцу, а другие верили в одного по имени Пан[2], а он только и делал, что разъезжал по лесу, играя на свирели[3], ничего не принимая всерьез. Еще у них были столб-тотем[4] и все прочее в том же роде, но истинно верили они вплоть до тех пор, пока их наконец не обращали в новую веру… Хорошая была книга! Я читала ее ночью, когда Карин засыпала, читала все то время, когда она не желала разговаривать со мной. Днем на лугу я читала Пятикнижие Моисеево. Это было еще более увлекательно, а кроме того, замечательно написано. Среди прочего меня утешало то, что Бог порой вел себя плохо; Его частенько оскорбляли, и Он ревновал к другим богам, и Он, ясное дело, не торопился отомстить. Само собой, я не стала меньше почитать Его, но теперь я словно бы воспринимала утренние молитвы и чтение Библии чуть-чуть менее серьезно, а это вообще-то грешно. Я имею в виду не грех, а вред, если вы понимаете, о чем я говорю.

Это было тем летом, когда дедушка — мамин отец — трудился над большим трактатом, и ему необходимо было сосредоточиться. Поскольку он знал, как дядюшка Хуго — папа Карин — любил читать проповеди, он дозволил ему взять на себя чтение отрывков из Библии и возносить благодарение Богу за трапезу. Однако дядюшка Хуго был столь ревностным служителем Господа, что чтение Библии занимало теперь несколько часов, а еще пелось множество псалмов. Всем родственникам необходимо было присутствовать, он тщательно следил за этим и в точности знал, кто не явился. Хотя на дядюшку Улофа он с самого начала, потеряв надежду, махнул рукой.

Дядюшка Хуго носил коричневый бархатный сюртук и маленькую белую фуражку с козырьком и еще играл на виолончели.

Иногда меня одолевало любопытство: что думает Бог о дядюшке Хуго, который некоторым образом прикарманил себе все права; мой дедушка был, во всяком случае, придворным, а дядюшка Хуго всего лишь обыкновенным священником, который женился на его дочери. Но он преувеличивал, воображая, будто близится Судный день и ему всё и всегда известно лучше всех. Хотя он был страшно добрым и очень тревожился за нас.

Превыше всего дядюшка Хуго любил свою виолончель. Она была коричневого цвета и блестящая, словно каштан. Однажды она дала трещину, и он был просто вне себя. А единственным, кто мог починить ее, был дядюшка Улоф — мастер на все руки, когда дело касалось работы с деревом. Но самым горестным было то, что изо всех дедушкиных и бабушкиных детей один лишь дядюшка Улоф не верил в Бога. Другие мамины братья тоже могли поднять большой шум, заявляя, что они, мол, не верят в Бога, но они так отчаянно это делали, что казалось, будто в самой глубине души они верили… А дядюшка Улоф просто молчал и смущенно шел проторенным путем к себе в столярную мастерскую. Думаю, нелегко было дядюшке Хуго идти к нему в столярную со своей виолончелью! Но ее очень красиво починили, и она была столь же прекрасна, как раньше.

Однажды мама жутко рассердилась после утренней молитвы. Дядюшка Хуго, как обычно, молился за всех и благодарил за все, что мы обрели в нашей духовной жизни! А потом, здрасьте вам, вдруг благодарит за все, что моя мама получила в мирской жизни!..

Я сказала Карин:

— Ну и чепуху несет твой папа! Ничегошеньки-то он про мою маму не знает!

Тогда она посмотрела на меня своими прекрасными глазами и улыбнулась так, словно дарила прощение за ту ужасающую глупость, что я сморозила.

Я восхищалась Карин, восхищалась безгранично. Когда она пела псалмы в общем хоре, меня пробирал озноб от ощущения священной радости и печали; она, словно птица небесная, возвышалась над всеми прочими, но Карин боялась ос. Как-то раз во время утренней молитвы прилетела оса и стала кружить над ней… Карин перестала петь и совершенно ушла в себя. Помню, именно в тот день мы пели об испытаниях Иова…[5] Оса вовсе не желала кинуться на Карин, ей бы лишь найти путь и вылететь из дома, но Карин вскочила и стала махать руками и кричать так, что все благоговейное настроение было испорчено. Когда наши кузины увидели Карин в таком состоянии, они подняли крик просто из солидарности, а я принялась хохотать до слез и вынуждена была выйти из-за стола. Я до сих пор радуюсь, когда думаю об этом.

В один прекрасный день, на закате солнца, дядюшка Хуго взял меня за руку и позвал прогуляться по лугу. Посреди луга под гигантской дедушкиной березой, посаженной им сотню лет тому назад, мы уселись в траву, и дядюшка Хуго сказал:

— Какой удивительный покой и благодать! Я хочу немного побеседовать с тобой!

Сначала разговор шел о милости Божьей, а потом он заговорил о дьяволе и очень печалился из-за меня; я не понимала, что сподручные дьявола караулят повсюду, а одна-единственная дурная мысль может привести к тому, что они приблизятся к тебе.

— Все ближе и ближе… — сказал дядюшка Хуго. Вечером, прежде чем ты ляжешь спать, они окружат тебя, хотя ты их не видишь. Тогда единственное, что можно сделать, — это молиться… Я охотно помогу тебе! Хочешь побеседовать со мной об этом?

Но я знать не знала, что мне нужно сказать обо всем об этом.

Когда наступал вечер, я залезала под одеяло и говорила им: «Убирайтесь прочь! Убирайтесь прочь!»

Дядюшка Хуго был прав: они кишели повсюду.

Много лет спустя я отправилась в свою первую зарубежную поездку и жила у дядюшки Хуго с тетушкой Эльсой в Германии. Карин была теперь еще красивее и еще серьезнее. Нам вдруг стало трудно говорить друг с другом, и я поняла, что это огорчило тетушку Эльсу.

Они жили в очень маленьком городке в долине Рейна; вокруг городка то тут, то там простирались обширные поля и луга с зарослями акации. Узкая мутная река, извиваясь, текла навстречу горизонту. Каждый день мы ходили слушать проповеди дядюшки Хуго в Доме собраний. Там всегда было полно народу. Однажды после проповеди он сказал, что теперь надо помолиться за дорогую гостью, что приехала из далекой страны. Она не обрела милости примирения. Помолимся за нее! И все вместе склонились в молитве, а потом взглянули на меня. После этого я подошла к тетушке Эльсе, и она сказала: