Оксана Аболина
О ВЕЛОСИПЕДАХ, БЛОКФЛЕЙТАХ И БУЛОЧКАХ С САХАРНОЙ ПУДРОЙ ЗА 4 КОПЕЙКИ
Когда мне было десять лет, мне подарили велосипед. Впрочем, «подарили» — это слишком громко сказано. Нельзя же назвать подарком то, что куплено на твои собственные деньги. Но у взрослых всегда какие-то странные представления о том, ЧТО и КАК следует ДАРИТЬ детям. Деньги, и правда, были мои, кровные, заработанные.
Каждое лето мы вкалывали на даче. От зари до зари. А в августе, когда белые ночи уже совсем исчезают — то от зари дотемна, и даже позже, под светом софита, который высвечивал рабочую площадку. Мне приходилось делать бетонный раствор, пилить с братом на электропиле лесины, забивать щели между бревнами паклей и все такое прочее. Отец не был халтурщиком, он растянул строительство дома на много лет, и пытался сделать из него произведенеие искусства. У него это получалось неплохо, а для меня это называлось «трудовым воспитанием», трудовое воспитание было прожорливым, оно съедало большую часть летних каникул, и я его сильно ненавидела. Труд по принуждению я с той поры тоже не очень люблю, хотя и признаю его теоретическую неизбежность. Так вот, чтобы у меня был стимул к этому самому летнему труду, и чтобы я не улепетывала на чердак при первой же появившейся возможности читать книжки, отец решил давать мне каждый рабочий месяц по десять рублей. Это называлось «стимул».
В то время для меня десять рублей были большие деньги. Столько стоила, например, в музыкальном отделе Гостиного двора маленькая блокфлейта немецкого производства, это чудо изготавливалось из грушевого дерева; когда продавцы позволяли его потрогать, оно было приятным и холодным наощупь; темным, строгим и изящным на вид. Рядом на прилавке лежала еще и большая флейта — с настоящим металлическим клапаном для нижней «до», который надо было нажимать мизинцем, она составлялась из трех частей, стоила двадцать рублей, такую дорогую приобрести я даже никогда и не надеялась. Я ходила в Гостиный двор, смотрела на эти флейты: большую и маленькую, — и мечтала, что когда-нибудь у меня тоже будет своя флейта. И я буду ходить летом в лес, сидеть на полянке и играть на ней. Это так живо представлялось в моем воображении, и так оно было не похоже на идеал трудового воспитания, что мечта иметь свою собственную флейту, однажды зародившись, росла с каждым днем. Намеки на то, что мне очень хочется, чтобы ее принес в Новый Год Дед Мороз, ни на кого не действовали — у меня был чудовищный слух, нулевые способности, музыкальная школа со мной справиться не сумела, а первоклассный, как я сейчас понимаю, репетитор проявлял героические усилия только для того, чтобы заставить меня сыграть без запинки хотя бы гамму. Естественно, покупать мне флейту взрослым представлялось неразумным вложением денег.
А у меня денег не было. И силы воли, чтобы их накопить тоже. Каждую неделю на личные расходы мне выдавали рубль. А в школьной столовке у нас продавались к завтраку потрясающие горячие, с хрустящей корочкой, булочки-завитушки, обильно посыпанные сахарной пудрой. Когда их ели, их разматывали, как свернутый противопожарный шланг, осторожно, чтобы не стряхнуть на тарелку, или, упаси Боже, на школьный фартук, пудру — очистишься потом без щетки, как же!
На перемене мы неслись наперегонки в буфет, чтобы успеть купить эти булочки — ведь выставлялось только два подноса, на которых они возвышались холмами, которые стремительно таяли по мере приближения твоей очереди к буфетчице. Я покупала две булочки по 4 копейки и капустный салат за 3 копейки, с кислинкой, и тоже хрустящий. Вот нравилось мне почему-то всегда все, что хрустело. В общем, только потом я поняла, что чревоугодие — зло. Но относиться к булочкам и капустному салату как ко злу, не могу до сих пор — это одно из самых приятных воспоминаний детства.
Рыжая буфетчица с хитрющими глазами настолько напоминала мне лису, что, я не понимала, как никто другой этого не замечает (я всем это подробно растолковывала, но никто со мной не соглашался, такой ее видела только я) — ее можно было запросто выпускать на сцену без грима и парика в каком-нибудь тюзовском спектакле про зверей. И голос у нее был вкрадчивый, и движения замедленные, и вся она была какая-то до невозможности манерная — даже не понимаю сейчас, как, успев с половиной из нас, не слишком торопясь, обсудить школьные новости, она ухитрялась продать булочки и выбить талоны на завтрак всей длиннющей, дважды загибающейся нетерпеливой очереди, за не такие уж бесконечные двадцать минут. Однако, успевала. И 11 копеек в день у меня вылетало подчистую в первую большую школьную перемену. Две булочки с сахарной пудрой и один капустный салат. 66 копеек в неделю. Оставшиеся 34 копейки растекались на кучу всяких мелочей: блокноты, ручки, да, надо ведь было что-то еще отложить к маминому Дню Рождения…
Короче, когда отец, поставив меня, как на допросе, перед собой, торжественно заявил, что собирается мне давать деньги за трудовые успехи на строительстве дома, во мне смутно забрезжила надежда на то, что все-таки мне удастся купить маленькую немецкую блокфлейту. Я, однако, не спешила бурно радоваться. Меня, конечно, успокаивало, что я не заслужила очередную выволочку, а, напротив, меня собираются как-то поощрить. Но я понимала, что взрослые ничего не делают просто так. И, значит, стоит ждать подвоха. И подвох не заставил себя ждать, поскольку в очередные планы отца входило еще научить меня пользоваться деньгами. А значит, беречь их. И когда он начал говорить, что десять рублей — это не такие уж большие деньги, и следует ими распоряжаться разумно, а именно: отложить на какую-нибудь дорогую замечательную покупку в будущем, я почувствовала великую и безнадежную тоску. Потому что никогда так сильно не чувствуешь разочарования в жизни, как тогда, когда перед твоим носом мелькнет крыло надежды и исчезнет. Итак, отец взял большую коробку из-под конфет, прорезал в ней ножом узкую щель, добротно приклеил коробку к крышке, дал мне мои первые заработанные десять рублей и велел запихнуть их в отверстие. Пришлось повиноваться, поскольку возражения у отца были не в чести.
Деньги лежали в своем бумажном склепике. Сначала я даже не особенно думала о них. Я на них вовсе не рассчитывала, до того, как отец загорелся идеей начать меня воспитывать, поэтому чувство утраты было не столь уж сильным. Тем более, что на даче деньги мне были как бы и ни к чему. Затем к первой десятке присоединилась вторая, третья… Кончилось лето, началась осень. Мы переехали в город. В коробке лежало уже тридцать рублей. Моих рублей. И я не могла ими воспользоваться. Для того, чтобы купить себе ту самую замечательную вещь, о которой мечтала. Мне надо было каким-то образом извлечь из могильника хотя бы одну купюру. Когда никого не было дома, я ножницами расширила щель в коробке, постаралась вытряхнуть деньги, но, увы, бесполезно. Я еще больше расширила щель. Потом еще раз. Дальше резать коробку было бы слишком вызывающе. Даже если отец забыл, какого размера прорезал дыру, я дошла уже до того предела, который явно указывал на попытку взлома. Чем только не пыталась я выковорять хотя бы одну купюру из коробки: и пинцетом, и ножницами, и вилкой, и расческой с длинной ручкой. Увы, мартышкин труд, я даже не могла понять, дотянулась я до денег или нет. Я оставила на неопределенное время свои невзрачные попытки, махнула рукой на собственные капиталовложения, и только раз в месяц выбиралась в музыкальный отдел Гостиного двора, чтобы посмотреть на блокфлейты: большую и маленькую. Иногда они исчезали с прилавка, и я беспокоилась, что они могут там больше никогда не появиться. Но проходило время, и блокфлейты возвращались на свои законные места.
Дело близилось к Новому Году. Я активизировала свои попытки договориться с Дедом Морозом насчет подарка. Но Дед Мороз принес мне на этот раз электрический фонарик. Красивый плоский черный фонарик, с маленькими зеркалами, прячущимися за лампочкой. Фонарик работал от плоской, как их называли — квадратной — батарейки, такая батарейка стоила 40 копеек, ровно столько, сколько и круглая. Но круглые в продаже иногда попадались, а плоские были страшным дефицитом. Возможно, технари как-то и доставали их своим детям, но вот что-либо доставать меня как раз никто никогда не учил. Поэтому через месяц я уже стала периодически захаживать в Дом Ленинградской Торговли, Юный Техник и в тот же Гостиный Двор, надеясь, что удастся когда-нибудь заполучить квадратную батарейку. Через пару лет неиспользуемый фонарик тихо скончался от ржавчины на даче.
Итак, прошло полтора лета и отец сообщил, что пора реализовать заработанные мною деньги. Я давно и безнадежно выросла из детского велосипеда на дутиках, поэтому (а возможно, это планировалось с самого начала?) было решено, что мне купят новый велосипед. Память пощадила меня: я не помню, как была вскрыта моя копилка, присутствовала ли я вообще при данной экспроприации, однако, помню, как отец привез из Эстонии новенький красный женский велосипед. Настоящий. Взрослый. Он показался мне слишком большим и каким-то чужим. Это была незнакомая блестящая железяка, которая никак у меня не ассоциировалась с тем, что принадлежит безраздельно мне.
