Вячеслав Морочко - Спасти сельфов

Каждый день мне бывает тошно! Рычаг выскальзывает из рук. Пальцы трясутся. Все бесит: и смрад, и гнусные рожи. До чего ж я их всех ненавижу! И еще эта гадость – амброзия! Я не могу выносить ее запаха! Кто только выдумал эту отраву?! Пришельцы толкуют, она «угнетает» наследственность. Они запрещают амброзию, учредили надзор. Но я их всех ненавижу! Сил моих нет как болит голова! Наверно, сейчас упаду на загаженный пол. И тогда сдерут штраф – вычтут целый жетон. Все кругом вертится, прыгает, скалится… Что-то ударилось. Это – моя голова… об пол. Фу! Стало, кажется, легче дышать.

Вот он крадется! То наш амбропол – представитель особой полиции. Работенка такая – следить, чтобы не глушили амброзию. Парень свое дело знает. С пьющего полагается штраф. Только где возьмешь пьющего, если нету амброзии? Вот! Теперь я – живу! Голова – точно стеклышко! Многовато, конечно, – жетончик за банку амброзии, зато – к месту и главное вовремя. Что бы мы делали без «амбропола»!

В перерывах сидим на лавочках, жуем жвачку и слушаем учителей. Каждый день они говорят об одном и том же – о «губительном действии» растреклятой амброзии. Когда болит голова, мы их просто не слышим. Когда мы «здоровы», – под их бормотание спим. За уроки им тоже платят жетонами: не пропадать же людям от жажды.

Я и сам бы мог рассказать о «губительном действии» этой амброзии на мой организм… Я способный. Мне доверено тонкое дело: поднимать, когда загорается лампочка, рычаг вверх, а затем поворачивать – влево и вправо. Большинство наших местных тупиц только дергают рычаги на себя.

Лавки, стены и коридоры усеяны листами бумаги. На них нарисовано про амброзию: «О вызываемых ею наследственных изменениях». Об этом талдычат и учителя.

Все наши скоты не имеют понятия о чистоплотности. Только глазищами хлопают, когда видят, что я собираю картинки и устилаю ими плиту под своим рычагом. Этим олухам не понять, что в похмельных конвульсиях лучше биться не на холодном полу, – на подстилке из бесполезных советов.

Наконец, работа окончена. Мы выползаем, вываливаемся, выкарабкиваемся всей массой наружу. Впереди – веселое счастье, ради которого и рождаются сельфы. Мы – в единым порыве. Когда нас мучает жажда – не стой у нас на пути!

Гремят банки амброзии – весело слышать. Их выкатывает подпольный спекулянт – автомат.

Пьем. Глоток за глотком в нас вливается радость. Вокруг – милые рожи друзей. Жизнь без амброзии холодна и пуста. Мы почти не едим, – только самые крохи: никогда не хватает жетонов. Спим где придется. Но это не важно. Зато мы – бесстрашные, благородные, гордые сельфы.

Когда-то, задолго до этих пришельцев, пытались уже запретить нам амброзию. Жалкие хлюпики предавали народ, желая отнять у него навсегда это светлое диво. Кричали про «Национальное бедствие», «Деградацию личности», «катастрофу». Но мы – не пугливые. Появилась свободная новая раса яростных «сельфов.»!

Говорят, что потомки пришельцев были как раз те сбежавшие умники. А теперь они вмешиваются в наши дела, нас во всем ограничивают. А амброзия как пилась, так и пьется. Пьют все. У кого нет мозгов – выпивает со скуки, у кого они есть – от тоски. Сельфы пьют, чтобы жить, чтобы вырваться из дерьма, на которое обрекают себя ненормальные трезвенники.

Пришельцы собирают нас на работу – называется «Трудовым воспитанием». Им нравится, когда мы все – в куче. Оно и верно. Пить в знакомой компании – веселее.

Опротивел старый язык, на котором долдонят о трезвости. Мы говорим по-иному. К примеру, я отрываю напарнику ухо, и он верещит, потому что без слов понимает мою к нему нежность. Мне хочется оторвать ему ухо: ведь он такой славный, а ухо – противное! И я отрываю этот ненужный предмет и прячу себе под язык.

Бабье не спускает с меня похотливых очей. Они видят, как яростен я и красив. Но они мне уже не нужны. Разве что найдется такая, которую я захочу укусить. Они любуются мною: я так грациозен!

Теперь прогуляемся. Я люблю свежий воздух, заходящее солнце и серебристую пыль: в ней я просто неотразим. Я так плавно иду – не иду, а «скольжу»! Должно быть, со стороны это выглядит бесподобно! Сельфы во все времена отличались своей красотой. Но я – прекраснее всех!

Я счастлив. Мы счастливы! Ах как нам славно! Чем бы еще скрасить вечер? Взять, например, да свернуть чью-то шею, вырвать кому-нибудь глаз… Мы – веселый народ!

Вот то место, где разгружаются «боты» пришельцев. Сейчас уже вечер, однако у них на площадке светло точно днем. И чего им все надо. Твердят, что хотят нам помочь.. Но зачем нам их помощь, если амброзию «гонят» запущенные когда-то до нас автоматы?

В этом месте полно ротозеев. Ждут чего-нибудь интересненького. Поджидают и песенки распевают. Я пою громче всех! Я сижу и пою возле самой площадки…

И … что же я вижу! Неужто такие бывают?! Какая пришелица! Нежная тоненькая и пушистенькая подобно крысенку, которого я вчера слопал живьем! Никогда такой бабы не видел! Сижу вот, гляжу и кумекую: «А не слетать ли за баночкой, как говорится, для храбрости? А не попробовать ли познакомиться с кралей, пожаловавшей на наш праздник издалека?»

– Напрасно ты отказалась ждать меня в холле, – говорил Стас, помогая сестре выбраться из транспортера. – Я должен осмотреть грузы, прибывшие с кораблем.

– Извини, – отвечала Вера, – не хотелось опять с тобой расставаться. Ты даже не представляешь себе, как я рада, что вижу тебя! Ты всегда был нашим кумиром. Мы завидовали тебе и гордились тобой. Не верится, что и я теперь нахожусь на той самой романтической Сельфии, о которой мы, студенты, мечтали. И рядом ты – мой героический брат, живая легенда! Ну разве это не чудо!

– Я тоже счастлив, что вижу тебя, – Стас улыбался, но улыбка не могла скрыть тени печали в глазах. – Как ты изменилась! Я тебя помню еще совсем девочкой… Подожди меня, Вера. Закончу осмотр и мы поедем в поселок.

Он двигался вдоль ряда контейнеров, сверяя номера с описью. По его команде молчаливый гигант-робот грузил контейнеры на транспортер. Стоя поодаль, девушка с нежностью и тревогой смотрела на брата. На лице его она уловила усталость и что-то еще – непонятное, даже пугающее.

Вера не умела скрывать свои чувства.

– Стас, на корабле говорили, что под предлогом реставрации генотипа, сельфы подвергнутся принудительному облучению. Это правда?

Стас только кивнул.

– Но ведь это чудовищно! – воскликнула девушка. – Сельфы такие же люди, как мы! Генотип – это суть любой живой формы. Касаться его – преступление!

– А ты знаешь, что такое амброзия? – спросил он.

– И про амброзию слышала, – усмехнулась она. – Сейчас принято сгущать краски. А сельфы для нас – это, прежде всего, бессмертная галерея сельфианских «Аполлонов». Людям столь совершенного телосложения, столь искусным ваятелям есть чем гордиться. Это великий народ! О, как хочется поскорее встретиться с сельфами!

– Не торопись, – посоветовал Стас. – Подожди. И не отходи далеко. Мне осталось немного.

Девушка приотстала от лязгающих и пышущих жаром машин: захотелось услышать запахи и настоящие звуки Сельфии. Неподалеку от края освещенной площадки ей, вдруг, почудилось, что в кустах, где кончалось покрытие, кто-то громко заплакал. Рыдания смолкли внезапно, на пронзительной ноте. Мелькнула какая-то тень. Что-то мягко ударило в спину, навалилось, сдавило шею и грудь. Воздух наполнился смрадом. Девушка вскрикнула, чувствуя, что задыхается, запрокинула руки за голову. Пальцы встретили жесткие липкие космы. Уцепившись за них и резко пригнувшись, Вера с силой рванула через себя.

Что-то плюхнулось на твердые плиты. Стас был уже рядом. В руке его вспыхнул фонарь. Ночь отпрянула за границу площадки… А возле их ног подпрыгивал на спине паучище, величиной с собаку. Наконец, ему удалось перевернуться на брюхо. Хрюкая, испуская зловоние, лохматое существо на четырех кривых лапах трусливой рысцою припустило к кустам и вскоре исчезло в ночи.

– Какой ужас! – говорила, опомнившись, Вера. – Как называется это вонючее насекомое? Кажется, оно собиралось меня укусить… Боже мой, Стас! Что с тобой? Почему ты молчишь?!

1972

Печатался в газете «Советская молодежь» г. Рига 1976 г.

Печатался в сборнике «Платиновый обруч» издательства «Лиесма» г. Рига